Алексей Зернов - Граница. Таежный роман. Солдаты

Марина уже больше часа сидела во дворе своего дома. У нее не было сил даже на то, чтобы заплакать. И не хватало воли, чтобы встать и пойти домой.

…Выскочив из клуба, она бросилась в слабо освещенную аллею и бежала, задыхаясь, по дорожке, бежала, не зная, зачем и куда.

Перед ней до сих пор мелькали лица, мужские и женские, удивленные взгляды, кривые усмешки. За их с Иваном безумным танцем наблюдал весь гарнизон. Если об этом Никите не расскажут сегодня, то уж завтра — непременно.

Какая дикость! Зачем Иван это сделал? Устроил бесплатный спектакль для уважаемой публики. Зачем прилюдно требовал от нее каких-то признаний? Она ему уже все сказала.

Мимо, по мостовой, промаршировал взвод. Марину проводили любопытными взглядами.

— Во чешет, — с уважением сказал кто-то.

Марина примчалась к своему дому. Трясущейся рукой потянулась за сумочкой и вспомнила, что забыла ее в клубе. Жадно глотая теплый воздух, она подняла голову — в окнах их квартиры горел свет. Марина сделал еще шаг и поняла, что не может пойти домой. Физически не может, мозг просто не давал такой команды ногам.

Марина свернула за угол и побрела по двору. Опустилась на скамейку и, обхватив себя руками, застыла.

И сидела так уже больше часа, собираясь с силами. Но сил не было. И мозг по-прежнему не давал команды ногам.

Паралич. Полный паралич воли.

Ты должна встать и пойти. А не можешь идти, тогда падай и ползи, волоча за собой непослушные ноги. Приползи домой, покайся, признайся, что у тебя будет ребенок, проси пощады, умоляй, рыдай, бейся лбом об пол, тычься лицом в начищенные до зеркального блеска сапоги…

Но Марина знала, что не сделает так. Никиту нельзя разжалобить, чужая беспомощность и беззащитность для него — в радость. Он будет наслаждаться ею, точно хмельным напитком, пьянея от сознания собственной власти.

Он дома. Он никуда еще не ушел или уходил, но успел вернуться. Второе хуже. Тогда им придется остаться наедине надолго, до самого утра. Она скажет ему про ребенка. Расскажет про скандал в клубе. Объяснит, что понимает всю степень своей вины. И попросит у него прощения. Да, только так. Ни слез, ни заламываний рук, ни горьких причитаний не будет.

Марина отклеилась от скамейки и встала. Сделала шаг-другой — ноги были свинцовыми, но шли. Она добрела до подъезда, и тут ее окликнули — молодой, незнакомый голос. Марина вздрогнула и обернулась. Невысокий солдатик выскочил из темноты в круг света.

— Марина Андреевна!.. Уф!.. — Он отдышался. — Еле вас нашел. Вы в клубе забыли, просили вам передать. — Он протягивал ей сумочку, осторожно, двумя пальцами, держа ее за тонкий ремешок.

— Спасибо, — сказала Марина. — Вас как зовут?

— Рядовой Лапкин! — вытянулся солдатик. — Разрешите идти?

Улыбнувшись, Марина кивнула. Солдатик убежал. Смешной парень, и фамилия у него смешная.

Она добралась до своей квартиры и долго копалась в сумочке, пытаясь нащупать ключи и прислушиваясь к звукам за дверью. Это стало уже привычным — приходить к себе домой, как тать в ночи, воровато озираясь и стараясь не греметь отмычками. Как сказал Иван: «Я не хочу вот так, украдкой… Будто я что-то краду».

Марина открыла дверь и вошла в прихожую.

— Никита! Ты дома? — крикнула она.

Ей никто не ответил. И внезапно весь кошмар положения, в котором она оказалась, все напряжение последних недель навалилось на нее, пустило сердце в галоп, окатило обжигающим от холода ужасом. Марина бросила сумку на пол и заметалась по тесной прихожей. Обдирая руки, задвинула на двери тугой засов, лихорадочно огляделась. Спрятаться, раствориться, исчезнуть без следа! Пусть остановится время, пусть мир летит в пропасть, пусть никто о ней не вспомнит, не найдет, не станет искать.

Она обессиленно сползла вдоль стены на пол и, уронив голову на руки, зарыдала. Это был даже не плач, а сухой, сдавленный кашель, разрывающий грудь и саднящий горло. Слезы текли неудержимо, промочив рукава насквозь.

Никита вышел из комнаты — спокойный, ничему не удивляющийся, присел рядом с Мариной на корточки, оторвал ее руки от зареванного лица, повернул к себе:

— Что с тобой? Тебя кто-то обидел?

Продолжая вздрагивать от плача, Марина слепо посмотрела на мужа — в глазах его было участие, но отстраненное, словно он разговаривал с незнакомой женщиной, случайно наткнувшись на нее где-нибудь на улице.

— Нет… ничего… все в порядке… — запинаясь, произнесла она. — Просто я… Просто я шла одна по аллее, а там темно… Я испугалась…

— Ну вот, я так и думал, — сказал Никита. — Нельзя тебе ходить одной. Ночью. По темной аллее. — Голос его звучал назидательно — с такой интонацией взрослый объясняет неразумному дитяте, что нельзя играть со спичками. — Зачем же ты одна пошла? У тебя есть муж. Ты не забыла, что я у тебя есть?

Марина всхлипнула.

— Тебе плохо? — спросил Никита. Теперь в его голосе звучала преувеличенная забота. — Ты совсем бледная. Нет, ты у меня, Марина, все-таки… трепетная. Так это называется, да? — Никита улыбнулся, придвинулся теснее и вдруг задышал тяжело, засопел. — Ты скучала по мне? А я по тебе очень скучал. — Он властно положил руку ей на грудь, сжал пальцы. — Я хочу тебя…

Марина отшатнулась и едва не упала. Опираясь ладонью на пол, неуклюже встала.

— Прости, пожалуйста. Я не могу… Я очень устала и хочу спать. И пить…

Она прошла в комнату, взяла со стола кувшин и принялась жадно пить прямо из горлышка. Вода лилась у нее по подбородку, стекала в вырез платья.

Никита остановился у нее за спиной:

— Смешная ты. На вечере, что ли, не напилась? Или хозяйственники на лимонад не раскошелились? — Он приобнял Марину и положил ей руки на живот. — А он ножками скоро бить начнет?

Марина поперхнулась водой и чуть не уронила кувшин.

— Ножками? — переспросила она потрясенно. — Бить? Не скоро… — Она опустила кувшин на стол и спросила тихо: — Откуда ты знаешь?

— Как — откуда? — изумился Никита. — Моя жена беременная — и я не знаю? Я же твой муж, любимая. Я всегда все знаю. Все. Всегда. Знаю. И в первую очередь — про тебя…

Марина высвободилась из его объятий — он не удерживал. Обойдя стол, она встала напротив и взглянула мужу в лицо:

— Ты рад?

Никита не ответил.

— Я спросила: ты рад, Никита?

Голощекин молчал. Прищурившись, он смотрел на Марину, но она выдержала этот взгляд, сказала твердо:

— Я хочу этого ребенка. Ты слышишь? Очень хочу. Я знаю, что ты сомневаешься. Но, пожалуйста, поверь мне. Я хочу, чтобы у нас была настоящая семья… Если будет девочка, назовем ее Машей. Красивое имя, правда? Мария…

— Правда, — в тон ей ответил Голощекин. — А если мальчик — Иван. Согласна?

Марина замерла.

— Красивое русское имя, — сказал Никита. — Сильное. Здоровое, как корень дуба. Ты все правильно говоришь… Настоящая семья. Ты, я… и Иван. Здорово!

— Я пойду спать, — сказала Марина, но Голощекин, перегнувшись через стол, схватил ее за руку, больно стиснул железными пальцами запястье, то самое, которое сжимал Иван, волоча ее за собой по залу.

— Хорошая у меня жена, — неожиданно произнес Голощекин. — Верная. Когда я там, в тайге, задницу рву, я знаю — у меня надежный тыл. Дома меня ждет моя Марина. Да? Тоскует, думает про меня… Может, даже всплакнет иногда… И когда я думаю об этом, меня начинает мучить совесть: ну как же я оставил ее одну, бедную девочку?

Он отпустил ее запястье, быстро подошел и взял рукой за подбородок, заглянул в глаза:

— Ты знаешь, что такое совесть, Марина?

— Перестань меня мучить. Пожалуйста. Ну что ты от меня хочешь?

Голощекин толкнул ее подбородок и убрал руку.

— Знаешь, в чем твое счастье? — спросил он.

Марина отвернулась.

— В том, что я не могу тебя убить… сейчас. А знаешь, в чем твое несчастье? Я не могу тебя убить… сейчас.

На улице, поторапливая, просигналила машина. Голощекин подошел к рогатой вешалке, сиял фуражку.

— Приятных сновидений, любимая! — сказал он. — Береги ребенка — не ложись на живот. Обещаешь?

— Обещаю, — выдавила из себя Марина.

— Я буду думать о тебе, — пропел Никита и, подойдя, взасос поцеловал в шею. Потом вышел, чуть громче обычного хлопнув дверью.