Герман, как всегда решительно, пружинящей походкой вошел в комнату.
— Добрый день, прошу прощение за опоздание. Пробка, — как всегда лаконично произнес мужчина.
Слюсаренко поздоровался с братом, я тоже, правда не совсем вежливо, как того требовали обстоятельства. Спиною я ощутила на себе взгляд Макарова. Я стояла у окна и смотрела на улицу. Данное поведение было продиктовано необходимостью. Меньше всего мне хотелось светить следом, зияющим на щеке. Половина лица горела.
— Я вижу в этой комнате мне не все рады, — уловила в голове Германа нотки недовольства. Мужчину явно раздражало мое пренебрежение к его появлению.
— Брат, о чем ты такое говоришь? — подал голос Слюсаренко.
— Похоже, что твоя женщина, — Макаров сделал ударение на слове «женщина», — не желает здесь быть.
— С чего ты взял? Просто она иногда бывает невежлива. Ирина, повернись к моему дорогому брату, — ехидно и с долей превосходства произнес Виталий.
Выполнять желание депутата я не стремилась, продолжая глядеть в окно.
— Повернись, я сказал, — повысил голос мой мучитель. Далее игнорировать Слюсаренко было опасно. Я не сомневалась, что за ослушание мужчина меня накажет. Медленно, стараясь остаться вполоборота к Макарову, я повернулась.
— Я тебя слушаю, — на людях мы уже давно общались со Слюсаренко на «ты».
— Вот. Пожалуйста. Каждый день приходится учить уму разуму, — в свете недавно случившегося слова мужчины имели двойной смысл.
Я надеялась, что Герман ничего не разглядит. Однако плохо я его знала. Он специально подошел ко мне ближе и даже протянул руку, чтобы лучше рассмотреть отметину, зияющую на лице.
— Что это такое? — сталью в голосе можно было перерубать канаты.
Дернув головой в сторону, я встретилась с глазами мужчины, в них бушевала едва сдерживаемая ярость. До этого я всячески прятала взгляд, не желая видеть осуждение со стороны Германа, а то и радость. Все же между нами были очень непростые отношения.
— Обычный воспитательный процесс, — не стал скрывать своей причастности Слюсаренко. Мне стало ясно, для чего мужчина ударил меня. Он хотел, чтобы об этом узнал Макаров. Но в присутствии мужчины, по всей видимости, побоялся это сделать, вот и провернул дело заранее. Он и сейчас не подходил близко, предпочитая общаться из дальнего угла комнаты.
— Ты продолжаешь в своем репертуаре? — прогремел Герман, поворачиваясь в сторону Слюсаренко. — Неужели я тебя мало учил?
— Это моя «женщина» и она со мной по доброй воле. Не так ли, Ирочка? — издевательски произнес депутат. — И ее все устраивает. Не так ли, Ирочка?
Макаров теперь смотрел на меня. Я же не знала, куда скрыться от прожигающего насквозь взгляда мужчины.
— И ты позволяешь ему…, - Герман не договорил. А я и без того поняла, о чем шла речь.
Я бы могла рассказать мужчине все, что думаю по поводу его родственника, в какой преисподней желала бы видеть его, и что желала с ним сотворить. Но по уже давно выработавшейся привычке, лишь натянула на лицо маску скучающего безразличия, добавив к ней легкую полуулыбку. Хотя, на самом деле, внутри меня рвалась душа, рыдая от боли.
— Она любит пожестче, — довольно оскалившись, вставил свои пять копеек депутат.
Этого я не могла выдержать и наградила мужчину уничтожающим взглядом. Если им можно было убить, то я бы это сделала с первого выстрела. А Герману только того и требовалось.
— Что-то не очень она с тобой согласна, — горько усмехнулся Макаров, суживая глаза.
— Ну, раз ты такой добродетельный любитель обиженных дев, то почему бы тебе ее у меня не купить? — теперь стала ясна цель всего спектакля. — Твоя доля в предприятии в обмен на девицу и она твоя.
Время замерло. Мне показалось, что даже стало слышно, как по стеклу перебирает лапками мушка, совершенно случайно оказавшаяся свидетельницей нашего разговора. Я почему-то была уверена в том, что Макаров согласится. Внутри меня раздирали противоречия, одна часть кричала «да», «скажи это», а другая говорила «нет», «я не вещь, чтобы меня продавать, как рабыню».
За долю секунды у меня в голове проскочила сотня мыслей, одна противоречащая другой. И я была готова ликовать от счастья, зная что существует человек, которому я не безразлична. Я ведь чувствовала, что нравлюсь Макарову, даже очень. Не стал бы он просто так предлагать мне переехать к нему. Да и его внимание к моей персоне просто так не прошло даром. Ведь женщина всегда чувствует, интересуется ею мужчина или нет. Я знала, что Макарову я интересна, будь все иначе, не стал бы он предлагать переехать к нему.
— Ты сам как-то сказал, что это твоя «шлюха», так вот, я никогда в жизни после тебя входить в воду не намерен, — слова резанули по ушам, как электропила. В один единый миг все надежды на нормальную жизнь разбились, словно хрупкое стекло.
Теперь замерло не время, теперь умирала моя душа, которая кричала «как же так?», «почему?», «неужели ты забыл?».
Ведь я точно знала, что мужчина не один раз входил в воду после Слюсаренко и его силой никто не заставлял. Я его не соблазняла. На аркане не тянула. Но мои уши меня не обманывали. Герман отрекся от меня, посчитав использованной вещью, которая не стоит ничего. И было не важно, что цена это «ничего» была в несколько миллионов. Для меня это роли не играло.
Дольше оставаться в комнате с двумя мужчинами, одного из которых я ненавидела и желала убить, а второго желала до умопомрачения и хотела ненавидеть, но не могла. Еще чуть-чуть и я бы позорно разрыдалась от жалости к себе. Подобного не следовало допустить, чтобы не дать возможности возликовать одному и доставить удовлетворение другому.
— Ну, раз вы все выяснили на мой счет, то думаю, что далее обойдетесь и без моего участия, а мне надо носик попудрить, — с вымученной улыбкой сообщила мужчинам, направляясь к выходу.
— Ты никуда не пойдешь, — прорычал Слюсаренко.
— Пусть идет, — раздался голос Макарова.
В принципе, в тот момент мне было уже все равно. Ни один из запретов или дозволений для меня не играл никакой роли. Мне требовалось побыть одной, чтобы собраться воедино. Ибо я находилась в таком состоянии, что могла рассыпаться в любой момент. И слезы, готовые сорваться с накрашенных ресниц, были самой маленькой проблемой, которая преследовала.
С гордо поднятой головой, не глядя ни на кого, я походкой от бедра вышла из комнаты, стараясь оставить за собой все заботы и горести. Выбросить из головы все печали, что преследовали меня с завидной регулярностью.
В тот день, сколько не пытался дозвониться до меня Слюсаренко так и не смог. Я не брала трубку. Я даже ночевать отправилась не домой, а сняла номер в гостинице. На это мне хватило денег, имеющихся в наличии.
А на утро, как ни в чем не бывало, явилась в приемную к Слюсаренко, чтобы выдержать очень неприятный для меня разговор. Однако, когда человеку нечего терять и, когда у него забирают последнюю надежду на спасение, то человеку становится на все наплевать. Какая-то часть меня умерла стоило осознать, кем меня видят окружающие, в частности тот, чьим мнением я дорожила.
Слюсаренко я заявила, что если он и дальше желает видеть меня в роли любовницы со всеми вытекающими, то ему придется принять несколько моих условий. Виталий вначале заявил, что я не в том положении, чтобы диктовать условия, но видимо он что-то увидел в моих глазах, когда я ответила, что мне глубоко плевать, что со мной будет дальше, пусть я даже окажусь за решеткой. Деньги меня никогда особо не прельщали и не были страстью, они лишь воспринимались необходимым злом. Своих связей я не заимела, а связи Виталия для меня были недоступны. Жить, чуть ли не под забором, мне было не привыкать. А работы я не страшилась никакой. А вот Виталий мог лишиться покладистой любовницы, которая могла удовлетворять его грешные наклонности, да и товарный вид у меня был качественный, даром что не благородных кровей. Слюсаренко хоть и был самодуром, но дураком не был уж точно.
На том мы и порешили, что я остаюсь со Слюсаренко, а мне предоставляется частичная свобода. В частности, я могла при желании пойти работать и иметь свое личное время, но о котором должна была обязательно поставить в известность Виталия.