Но наше общение длилось недолго. Вскоре после этого Пола убили. В те дни люди его положения зачастую становились жертвами большевистских фанатиков. Несмотря на то, что Пола повсюду сопровождал телохранитель, человек, который устроил заговор с целью убить его, оказался чрезвычайно предусмотрительным. Всех потрясла эта смерть, а затем последовало еще одно потрясение, его завещанием: своим наследником Пол объявил Корнелиуса. Этим он дал понять, что считает своего внучатого племянника достаточно сильным, чтобы принять такую ответственность, и со временем все поняли, что подобное доверие имело все основания.

У Корнелиуса было слабое здоровье и хрупкий вид. В восемнадцатилетнем возрасте он все еще выглядел как школьник, всегда почтительно разговаривал со старшими, а его улыбка вызывала у женщин непреодолимое желание заботиться о нем. Трудно было найти человека, который выглядел бы более безобидным, но никто, как однажды сухо заметил Пол, не мог более искусно использовать известный прием вампира, добирающегося сразу до яремной вены.

Корнелиусу понадобилось несколько лет, чтобы стать старшим партнером банка, и к тридцати годам его жизнь стала точной копией жизни Пола. У Корнелиуса был собственный банк на Уолл-стрит, образцовая жена, особняк на Пятой авеню и имение в Бар-Харборе; он унаследовал и преумножил богатство Пола, его успехи и его славу.

Мои успехи тоже оказались неплохими. После смерти Пола в 1926 году я переехал в Нью-Йорк, поскольку Корнелиус, будучи убежденным реалистом, понял, что ему скоро понадобится верный союзник, в то время как я, оставаясь неисправимым авантюристом, был полон решимости не упустить шанс добиться богатства и успеха. Конечно, никто из партнеров Ван Зейла не принимал нас всерьез. Они принимали нас за пару школьников, играющих в банкиров, и посмеивались, заранее списывая нас со счетов, поскольку полагали, что наши мечты обречены на неизбежную неудачу.

Я часто вспоминаю о тех, кто смеялся над нами в 1926 году.

Они все уже умерли.

Когда мы начинали работать, наиболее могущественным человеком в банке оставался любимый партнер Пола Стивен Салливен, который был лет на двадцать старше нас с Корнелиусом. Огромный, резкий, яркий — Стивен поначалу пугал нас, но вскоре мы оба поняли, что именно этого человека нам предстоит вытеснить из банка, чтобы Корнелиус смог занять столь желанное кресло старшего партнера.

— Конечно, будет трудно от него избавиться, — сказал Корнелиус, призвав весь свой талант для составления долгосрочного плана, — но не вижу причины, чтобы не наметить в перспективе его устранение. Было бы желание, а средства найдутся.

Мы это уладили. Мы отделались от него. Вскоре после этого он умер. Косвенно на нас лежала ответственность за его смерть, хотя Корнелиус с этим никогда бы не согласился. Он говорил, что вряд ли наша вина есть в том, что Стив врезался в дерево на своем автомобиле, выпив предварительно бутылку виски. Корнелиус никогда не признавал своей вины. Он любил повторять: «Я был вынужден сделать то, что сделал», — и тут же переводил разговор на другую тему. Казалось, он обладал редкостным талантом отгораживаться от прошлого, если не хотел о чем-то вспоминать. Я часто завидовал этому таланту, поскольку так хотелось забыть не только о своей вине перед Стивом Салливеном, но и о том, что я американский немец, который не принимал участия в войне.

Я недавно вернулся из Германии после своего первого послевоенного отпуска. С тех пор как приехал в Нью-Йорк, я только об этом и думал и знал, что воспоминания будут преследовать меня с невыносимой ясностью: города в руинах, зловещая тишина разрушенных деревень, смеющиеся солдаты союзников на улицах — и, наконец, идущий рядом со мной солдат американской армии, насвистывающий «Лили Марлен»…

В тот апрельский вечер 1949 года, покинув офис босса, я понял, что по сравнению с увиденным в Германии идиотское предложение Корнелиуса жениться на его дочери можно посчитать шуткой. Однако юмористическое настроение быстро развеялось. Мое положение слишком опасно, и когда я поднимался по задней лестнице, то понял, что прерывисто дышу не только от чрезмерных усилий, но и от крайнего напряжения.

Я вошел в свой кабинет. На письменном столе лежали стопки писем, ожидавших моей подписи, шесть розовых листков с телефонными сообщениями и длинная служебная записка от моего личного помощника, но я все проигнорировал и сделал себе двойной мартини с «Бифитером» и льдом и направился к телефону…

Только на девятый звонок Тереза сняла трубку.

— Привет, — сказал я. — Ты занята?

— Я готовлю джамбалайю[1] Кевину к обеду и гадаю, хватит ли у него смелости ее есть. А ты как?

— Нормально. Смогу ли я сегодня тебя увидеть?

— Ладно…

— Я солгал. Я чувствую себя ужасно. Как насчет выпивки? Я буду сидеть на кухне, пока ты будешь стряпать.

— Хорошо, давай.

— Ты самая лучшая девушка во всем Нью-Йорке. Я уже еду.

Я познакомился с Терезой в доме моего друга Кевина Дейли четыре месяца назад. Ежегодные рождественские вечеринки Кевина стали единственным случаем, по которому я, Джейк Рейшман, Корнелиус и Кевин, встречались под одной крышей; летние каникулы в Бар-Харборе под покровительством Ван Зейла остались для всех нас в далеком прошлом.

— Братство Бар-Харбора! — воодушевленно воскликнул Кевин, когда мы все четверо встретились после войны. — Или же точнее «мафия Бар-Харбора»!

Действительно, слово «братство» звучало слишком сентиментально для описания уз, существовавших между нами, и даже слово «дружба» не подходило для точного обозначения наших отношений. Раньше мы с Джейком изредка встречались и обсуждали дела, но с тех пор, как Джейк возглавил собственный банк, он предпочитал иметь дело исключительно с Корнелиусом. Корнелиус регулярно встречался с Кевином на собраниях правления Фонда изящных искусств Ван Зейла, но редко виделся с ним неофициально, в то время как я почти потерял связь с Кевином до того, как встретил Терезу. На первый взгляд казалось, что мы с Корнелиусом были дружнее всех, но я подозревал, что ближе всего Корнелиусу был Кевин. Они встречались на равных. Корнелиус любил клясться, особенно после бокала шампанского, что он считает меня своим братом, и всегда старался держаться на равных, постоянно повторяя, что я незаменим, но оба мы ясно осознавали истинное положение. Это была темная сторона наших отношений, которую мы молчаливо признавали, но никогда не обсуждали. Незаменимых, как известно, нет. Я знал это так же, как то, что Корнелиус всегда будет боссом, а я — если не потеряю благоразумия — его правой рукой, но я не тратил зря времени на то, чтобы размышлять на эту тему. Это была правда жизни, и ее следовало принимать без лишнего шума.

— Вы, банкиры! — говорил Кевин презрительно, когда мы напивались до того, что пускались в воспоминания. Он не скрывал своего неуважения к Уолл-стрит, но следил за карьерой каждого из нас с неослабевающим интересом писателя, занятого поиском нового материала. В 1929 году, когда Кевин бросил юридический факультет Гарвардского университета, чтобы обосноваться в Нью-Йорке, где он намеревался стать писателем, из-под его пера вышел всего один рассказ. Теперь уже много лет он писал пьесы. Ранние производили приятное впечатление, поздние вызывали лишь недоумение. Он давно уже переехал из модной мансарды в модный особняк в Гринвич-Виллидж, западной части Вашингтон-сквер.

Кевин полюбил свой дом. Как-то Корнелиус предположил, что этот дом заменил ему семью, которая не смогла смириться с его образом жизни. Бесспорно, Кевин потратил большую сумму денег на создание образцового дома. Чтобы не оставлять дом без присмотра, он превратил верхний этаж в мастерскую и решил сдавать ее внаем. Каждая из его квартиранток держалась не более полугода. Молодые, привлекательные, неизменно белокурые особы были либо писательницами, либо художницами или скульпторами; музыкантшам дорога была заказана, поскольку они создавали слишком много шума. Девушки приходили в восторг от платы за квартиру и оттого, что хозяин не стремился проложить дорогу к их спальне, однако неизбежно наступала ссора, после того как Кевин отказывался одолжить им денег. Кевин умел быть несговорчивым. До меня доходили слухи, что некие юноши с подобной категоричностью то и дело выставлялись из его дома, поскольку Кевин предпочитал жить один.

Он и жил один — за исключением очередной квартиросъемщицы, — когда на прошлое Рождество пригласил меня на вечеринку, и, как это часто случалось, я был единственным из братства Бар-Харбора, кто принял приглашение. Джейк всегда встречал Рождество в Калифорнии, а Корнелиус уже второй раз под каким-то предлогом отказался прийти.