— Да. Ты прав.

— Господи, так вот какая она антисемитка! — Он тяжело поднялся со стула и поплелся к двери. — Пойду-ка я, пожалуй. Пока, Корнелиус. И спасибо.

— Спокойной ночи, Себастьян.

Он вышел. Я остался сидеть за столом. Внезапно мне пришло в голову, что всему этому есть, вероятно, очень простое объяснение, и если я попрошу Алисию все мне рассказать, то почувствую облегчение. Я попытался сформулировать свой вопрос: «Извини меня, Алисия, но как получилось, что ты месяцами пила и продолжаешь пить виски и Джейк знает об этом, а я нет?»

Абсурд. Слишком глупо. Как только я открою Алисии, что все знаю, она, жалея меня и стремясь сохранить наши безоблачные отношения, наделает столько глупостей и нелепостей, что страшно подумать, и все тем самым разрушит. Нет, как бы там ни было, ни она, ни Джейк не должны догадаться, что я все знаю.

Да и что, собственно, я знаю! Ничего особенного. Шесть лет назад, в 1949 году, я предложил жене завести любовника, и она завела его однажды. Мне не в чем ее упрекнуть. Это соответствовало нашему брачному контракту. Более того, она нашла едва ли не единственного во всем Нью-Йорке мужчину, который не станет трепаться о своей победе на каждом углу и смеяться за моей спиной. Я был восхищен ее здравым рассудком. Я вздыхал с облегчением при мысли о безупречной скромности Джейка. Я хвалил себя за практицизм, позволивший мне без особых усилий решить непростые жизненные проблемы. Все трое мы были вполне цивилизованные и порядочные люди. Все шло как нельзя лучше.

На моем столе стояла фотография Алисии, и я поймал себя на том, что разглядываю ее. Я смотрел на ее гладкие, блестящие черные волосы, серо-зеленые раскосые глаза, и внезапно меня обожгло воспоминание о ее безупречной коже, ее небольших круглых упругих грудях, ее…

Мне захотелось убить его.

Добредя, как слепой, до шкафчика со спиртным, я плеснул немного в стакан. Не знаю, что уж там было, но оно не имело никакого вкуса; все мои ощущения притупились, я ослеп, оглох и онемел от душевной боли. Попытка пригасить ее спиртным не удалась — боль нарастала. Она пронизывала мое затуманенное сознание и дрожащее тело. Я мог думать только о том, что вынести это нет сил, жить с такой болью невозможно. Моя израненная душа разрывалась на части, я почувствовал, что умираю.

В дверь постучали.

Я стоял около шкафчика со спиртным с пустым стаканом в руке. Бутылка канадского ржаного виски была откупорена. Я взял ее и налил себе еще порцию.

— Да? — сказал я.

Дверь открылась.

— Корнелиус…

Не в силах посмотреть на нее, я поднял стакан и выпил. Мои руки все еще дрожали.

— Извини, но я хотела удостовериться, что Себастьян заглянул сюда попрощаться перед отъездом.

— Он заходил.

Я повернулся лицом к письменному столу, и, таким образом, оказался к ней спиной. Мои бумаги лежали там, где я их оставил, археологические реликты потерянного мира.

— Хорошо. О, Корнелиус, я так подавлена в связи с этой женитьбой! Знаю, мне нужно взять себя в руки и стать нормальной свекровью, но это страшно трудно, тем более, что я просто не понимаю, что Себастьян нашел в этой девке.

— Да.

— Ну, а ты-то понимаешь, что он нашел в ней?

— Нет.

Пауза.

— Корнелиус, что случилось?

— Ничего. Давно ты пьешь виски?

— Что?

— Я спросил, давно ли ты пьешь виски?

— О…

Я обнаружил, что смотрю на нее, хотя и не помнил, когда повернулся к ней лицом. Но она уже не смотрела на меня. Ее взгляд был отрешенным, обращенным внутрь себя, будто она вглядывалась в далекое прошлое.

— Да, некоторое время, — произнесла она наконец. — Я скрывала это, боясь расстроить тебя. Ведь тебе всегда нравились мои старомодные идеи насчет выпивки.

Она смотрела мне прямо в глаза не более двух секунд, но этого было достаточно, чтобы убедиться в ее искренности. Когда двое долго живут вместе и глубоко любят друг друга, то в определенных обстоятельствах они понимают друг друга без слов.

— Ну, что ж, продолжай пить виски, — сказал я. — Какое у меня право останавливать тебя?

Она на минуту задумалась, потом сказала:

— У меня больше нет желания пить, — и быстро вышла из комнаты.

Всю ночь я думал о том, как вернуться к нашему разговору, но так ничего и не придумал. Говорить с ней на эту тему, казалось, не было никакой возможности. Все это время она была приветлива со мной, но сохраняла дистанцию. Однажды я чуть было не заорал на нее: «Мы должны поговорить об этом», — но сдержался. Я слишком боялся того, что мог услышать, и, как я понял, она тоже боялась исхода нашего разговора. Скованные страхом порвать тонкую нить, все еще связывающую нас, мы все дальше заходили в нашем одиночестве вдвоем, изображая взаимную вежливость и загоняя поглубже свои чувства. Тем временем мое внутреннее напряжение катастрофически нарастало, и я понял, что не смогу избежать мощного взрыва.

Итак, все идет к тому, что это даст значительный результат, — сказал Джейк, прихлебывая вино. — Не такой, конечно, как у «Дженерал моторс» в прошлом январе, но, тем не менее, весьма ощутимый. Это будет синдикат из двухсот пятидесяти инвестиционных банковских фирм от побережья до побережья. Вопрос, как обычно, в том, насколько большинство акционеров использует свои опционы.

— Да, конечно.

Этот разговор происходил во время ленча в «Лейглоне» два дня спустя после того, как Себастьян объявил о своей помолвке. Джейк предпочел позавтракать в центре города, хотя и знал, что я предпочел бы посидеть в каком-нибудь тихом уголке столовой для партнеров: на протяжении последних двадцати лет он твердо придерживался мнения, что южнее Кэнэ-стрит невозможно найти сносную европейскую кухню. В тот день он заказал устрицы, рыбное филе и бутылку французского шабли. Я ковырял половинку грейпфрута и тупо смотрел на вареного морского окуня. Подошел официант, чтобы наполнить вином мой опустевший стакан. Я уже пропустил два мартини утром, перед тем как уйти из офиса.

— Крупнейший держатель акций в «Хаммэко» сегодня, — сказал Джейк, — это «Панпасифик Харвестер». Ты знал об этом? Я полагаю, это довольно интригующая информация. По-видимому, они владеют акциями на десять миллионов, если они используют свои опционы, то должны выплатить около сорока миллионов долларов, — это, что ни говори, куча денег.

— Да, конечно. — Не будучи в силах смотреть на него, я разглядывал роскошно убранный зал, нарядную публику, вышколенных официантов. Джейк, не переставая, говорил о делах.

— В данный момент мы составляем список дилеров-покупателей, способных заткнуть дыру в случае, если «Панпасифик Харвестер» выйдет из игры. Конечно, это грандиозное мероприятие, но, как мне кажется, вполне реальное. Естественно, что «Хаммэко» должен изыскать сто двадцать пять миллионов для дополнительных вложений… Нейл, да слушаешь ли ты меня?

— Да. Сто двадцать пять миллионов. Дополнительные вложения.

Мне удалось заставить себя взглянуть на него. Он был одет в простой серый костюм. Его лицо, как обычно, выражало откровенную самоуверенность. Было трудно поверить, что его прадед начинал в Америке мелким разносчиком. Его еврейские черты были размыты чертами других рас, но для меня он оставался типичным евреем. Он обладал тем скрытым, обезоруживающим обаянием, которое происходит от истинной интеллигентности, смешанной с хорошо управляемой чувственностью, такое сочетание можно увидеть на старых портретах евреев-сефардов, хотя, насколько мне было известно, в семье Рейшманов отсутствовала сефардская кровь. Я никогда не сомневался в его привлекательности для женщин. Он тоже наверняка об этом знал и старался поддерживать свой имидж.

— Розенталь говорил, что его заботит положение с рынком, но я не понимаю, почему это его беспокоит, если производство стали на подъеме…

Я не мог есть рыбу и подал знак официанту снова наполнить мой стакан.

— …и тогда он заговорил о влиянии на экономику потребительских кредитов и… Нейл, что-то не так с рыбой?

— Да нет. Все в порядке. Меня просто тошнит от трепотни о бизнесе, только и всего. Ну почему мы всегда должны говорить о бизнесе? Почему бы нам не поговорить для разнообразия о личных делах? Я хочу поговорить о личном. Полагаю, что сейчас как раз подходящий момент, чтобы поговорить о наших личных делах.