Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 2

— Я недавно сам обратился к нему. Сейчас я не могу понять, почему я всегда находил его таким скучным. Какую строку из «Ист Коукера» ты имеешь в виду?

— Ту, которая про смерть.

— «…Коммерческие банкиры!» — говорит он вместе со мной, и мы оба заливаемся смехом. Так в Англии называют банкиров инвестиционных банков. Элиот когда-то был банкиром.

— Ладно, такова жизнь! — флегматично замечаю я. — Даже Корнелиусу в один прекрасный день придется уйти во тьму.

— Да, я думаю, он, в конце концов, понял, как надо управлять своим Богом, когда он достигнет конца освещенной комнаты.

Вот оно, наконец! Я точно не знаю, что это «оно» означает, но я потом выясню. Тем временем мне нужно продолжать непринужденную беседу.

— О, с Богом он все уладит, без проблем, — бойко говорю я, — а затем он прямо пойдет наверх по пути, усыпанному розами, к большому банку, который ждет его в небе…

Скотт разражается смехом и выливает кока-колу на свою теннисную майку.

— Смотри, что ты наделал, Себастьян!

— Я?

— Да, ты! Никто другой, кроме тебя, не может заставить меня так смеяться!

Милая беседа двух старых друзей. Сложная беседа двух новых соперников, которые могут стать очень серьезными врагами. Я жду, пока он уходит менять майку, я сижу во внутреннем дворике и думаю, думаю, думаю.

Корнелиус все чаще стал размышлять о смерти, у него появилось чувство вины за свое прошлое. Способен ли такой аморальный человек, как он, чувствовать вину? Да, несомненно. А если учесть строгое религиозное воспитание, то Корнелиус должен по идее испытывать адские муки совести. Комплекс вины у таких людей делает их жизнь невыносимой.

Бьюсь об заклад, что Корнелиус испытывает соблазн отдать банк Скотту, чтобы смягчить свою вину перед Стивом. Он считает, что это единственный способ уладить свои отношения с Богом.

Конечно, Скотту потребовались годы работы, чтобы достичь такого настроения у Корнелиуса. Он был самоотвержен, дисциплинирован, фанатичен. Он искал справедливости — как он говорит, «высшей справедливости», — подразумевая безжалостную силу, которая, возможно, управляется Богом, а может быть и нет. Но удастся ли ему свершить свое правосудие? Интересно. Ведь самые незначительные события могут расстроить его планы. Например, Корнелиус может подавить в себе чувство вины и потерять интерес к Скотту. Или отказаться от идеи преждевременной отставки и прожить еще очень долго, дольше Скотта, который всего на одиннадцать лет моложе его.

Что сделает Скотт, если естественное правосудие сработает не совсем так, как он этого ожидает? И что в этом деле есть естественное правосудие? Не сочту ли я естественным правосудием, если Скотт вырвет банк у меня из-под носа? Конечно, нет.

Естественное правосудие, вероятно, существует. Вероятно, существует и Бог. Я не знаю. Я не считаю себя заносчивым интеллектуалом, чтобы думать, что знаю ответы на все вопросы. Но одно я знаю точно. Если есть Бог, то я твердо уверен, что Он помогает тем, кто сам себе помогает.

Я решительно намерен помогать себе. Более того, я думаю, что Скотт должен сделать то же самое, если возникнут трудности, и что меня пугает больше всего, это то, что, вероятнее всего, он победит. Однажды, когда Корнелиус состарится, устанет и станет уязвимым, Скотт начнет закручивать гайки.

На следующий день мы со Скоттом снова играем в теннис и он выигрывает. Это, кажется, плохая примета, и потом, когда мы сидим и пьем кока-колу в тени внутреннего дворика, я более молчалив, чем обычно.

Что мне делать со Скоттом? Если бы я смог доказать Корнелиусу, насколько опасен Скотт, то я бы немедленно избавился от соперника, но у меня нет конкретных доказательств того, что происходит в голове Скотта. Кроме того, я не могу поверить, что Корнелиус с его интуицией не догадывается о далеко идущих планах Скотта. Неужели Корнелиус не понял, что он подобен лабораторной морской свинке, за которой наблюдает очень талантливый ученый? Не похоже на Корнелиуса, чтобы он закрывал глаза на возможную для себя опасность. Как только кто-нибудь становится его потенциальным противником, он его увольняет. Тогда почему Корнелиус не уволил Скотта? Почему он закрыл глаза на действия Скотта? Должно быть, Скотт как-то сумел нейтрализовать его подозрительность, но как он это сделал?

Я стараюсь понять, что происходит в голове Корнелиуса. Он так долго был всемогущ, что, по-видимому, не может представить себе ситуацию, в которой Скотт мог бы быть неуправляем.

Но я могу.

Допустим, Скотт устанет ждать и решит помочь естественному правосудию. Допустим, Корнелиус заболеет, на самом деле заболеет, так что он будет вынужден передать ему большую часть своих полномочий и ему останется только ставить свою подпись там, где Скотт ему укажет. Допустим, Скотт заключит секретную сделку с другими партнерами, которые все ставят на то, чтобы сбросить единоличное правление Корнелиуса и заставить его войти в корпорацию. Конечно, Скотт мог бы стать президентом новой корпорации, а Корнелиус, ослабленный болезнью, перешел бы на верхний этаж и занял бы место председателя совета директоров. Это не сможет произойти, если мое прежнее предположение, что Корнелиус в глубине души предубежден против Скотта, поскольку тот — сын Стива, оказывается верным. Но это сможет произойти, если, как я теперь думаю, Корнелиус оставил воспоминание о Стиве в прошлом и убедил себя по причинам, которые я по-прежнему не совсем понимаю, что Скотт никогда не сможет быть для него угрозой.

Я обдумываю варианты моих действий. Я могу держать язык за зубами. Или, если я открою рот, я могу попытаться растолковать Корнелиусу в холодящих душу подробностях, что может произойти, если Скотт решит помочь естественной справедливости.

Будет ли Корнелиус меня слушать? Нет, не будет. Если он убедил себя в том, что Скотт — просто льстивый придворный шут, а не опасный соперник, то он только посмеется над моим описанием судного дня.

Нет, по зрелом размышлении, он не будет смеяться: он будет зол. Он подумает: угрюмый дружище Себастьян, он завидует Скотту и доставляет хлопоты, выдумывая эти нелепые, параноидальные, недоказуемые теории. Себастьян, мой крест, мое бремя, моя головная боль. К черту Себастьяна, скажет про себя Корнелиус, и еще больше, чем когда-либо, сблизится со Скоттом.

Я должен занять выжидательную позицию. Мне остается только наблюдать, слушать и надеяться, что когда-нибудь я все же наткнусь на нужное мне доказательство.

— О, боже, как жарко, а? — говорит Скотт.

— Да.

— Но с моря дует приятный ветерок.

— Угу.

Ничего не происходит, только ленивый обмен словами, и это плохо. Я должен держать пути сообщения открытыми, чтобы он не стал подозрительным.

Скотт подкрадывается к Корнелиусу. А я подкрадываюсь к Скотту.

Страшная история.

У Вики родился ребенок. Еще один мальчик, который, когда вырастет, может осложнить жизнь в банке. Я вежливо улыбаюсь и говорю: «Это замечательно!»

Вики не будет затруднять себя выбором имени и просто назовет ребенка Постумусом. Я знаю почему, хотя никто другой об этом не знает. Две недели назад во время обсуждения с Вики писем Цицерона в Бар-Харборе я заметил, насколько просто относились римляне к выбору имени для своих детей. Если ребенок был мальчиком, то нужно было выбирать имя из более чем дюжины имен, а если была девочка, то не нужно было даже утруждать себя выбором; ее автоматически называли переиначенным на женский лад именем ее отца, если только для того, чтобы ее имя отличалось от имен сестер, не нужно было приклеивать такой ярлык, как например, Терция. Мальчик, рожденный после смерти своего отца, мог просто получить имя с дополнительной приставкой «Постумус». Современные родители, которые неделями мучаются над книгами имен, вполне могли бы позавидовать полному отсутствию воображения у римлян по части выбора имени — предмету семейных споров в наше время.

— Маленький Келлер Постумус, — говорит Вики, не думая ни о Сэме, ни о чем другом. Наконец она вышла из страшного сумрака своего брака. «Бедный маленький Постумус».

Через пять дней после родов она звонит мне в банк.