Если мачеха не желает воспитывать во Фредерике любовь к слабоумному брату, то этим занимаюсь я. Положение щекотливое: Мишель старший, но наследовать он очевидно не может; Фредерик младший, и осознание этого грызет его. Вот кому бы хорошо поучиться смирению. При случае намекну отцу Реми — если он все-таки соизволит заговорить со мной, конечно.
Нашего сельского кюре отец приветствовал милостиво и пригласил для беседы в свои покои. Там два достойных мужа провели два часа и вышли, абсолютно довольные друг другом. Отец улыбался, священник же, хоть и сохранял на лице все ту же невозмутимую мину, выглядел явно радостнее, чем прежде. Во власти графа де Солари было возвратить отца Реми туда, откуда он приехал, однако господа мужчины пришлись друг другу по душе.
Священник служил в капелле, заново освятил дом, давал уроки катехизиса Фредерику, еще не прошедшему конфирмацию — это предстояло семилетнему наследнику рода года через два. Однажды я заглянула в комнаты Фредерика, когда отец Реми проводил урок, и простояла несколько минут, слушая плавный рассказ об Ассизском Бедняке[4], о его беззаботной юности и обращении, после чего крайняя бедность не огорчала его, но радовала. О том, как был он добр даже к незнакомцам и как излучал спокойствие и счастье. Я стояла, придерживая дверь, а отец Реми, сидя на низком табурете, освещенный падавшим из окна солнцем, говорил и говорил; Фредерик весь подался вперед и закусил губу. Через некоторое время я вышла и оставила их вдвоем — похоже, моего визита они так и не заметили.
Наверное, в своем сельском приходе этот немногословный в повседневной жизни человек пользовался немалой популярностью.
Мне же отец Реми по-прежнему не сказал и десятка слов, не считая благословений. Он не интересовался мною, не спешил выполнить поручение мачехи и даже не приглядывался ко мне, что начинало меня удивлять. И я испытала даже некоторое облегчение, когда через неделю после приезда в наш дом отец Реми подошел ко мне после завтрака.
— Буду рад, если вы придете сегодня к исповеди, дочь моя.
В первый раз он стоял достаточно близко, и я, подняв голову и глядя ему в лицо, цеплялась взглядом за мелочи: чуть отросшая седоватая щетина, нитевидный шрам на щеке, густые ресницы и изгиб века, как у королевского оленя. Отцу Реми исполнилось, по всей видимости, лет тридцать пять или сорок — немолодой, поживший на земле человек.
— Да, святой отец.
— Может быть, в полдень? — предложил он.
— Чудесное время для исповеди.
— Тогда буду ждать вас в капелле, дочь моя.
Он отошел, оставив после себя слегка волнующий травяной запах.
Наша капелла втиснута в интерьер большого дома, как втискивают книгу среди других книг на полке, уже стоящих достаточно плотно: узкая и высокая, с вознесенной к небесам острой башенкой, чья крыша торчит над особняком Солари, будто опознавательный знак. Если подняться туда, наверх, и выглянуть в окошко, то можно увидеть вдалеке шпиль Сен-Шапель. Вместе с домом капеллу возвел архитектор, чье имя не сохранили семейные хроники, и было это век назад. За сотню лет дом один раз слегка перестраивали, однако выйти за уже положенные пределы не смогли. Париж разрастался стремительно, и вокруг давно подпирали нам бока чужие особняки. Наша улица вилась, как горная тропа, только гораздо более оживленная, чем обычно бывают такие тропы. Лишь в своих комнатах и в небольшом саду на задворках особняка можно было найти уединение.
Раньше я искала покоя и в капелле — никто из нас не отличается излишней набожностью, и я проводила долгие часы, сидя на полированной скамье и листая книги или слушая отца Августина, не опасаясь, что здесь меня потревожат. Однако после воцарения тут нового священника я заходила в капеллу лишь по необходимости. Хорошо, что сентябрь только начался, стояли еще погожие деньки, и можно проводить время в саду. Скоро придут холода, тогда мне останутся лишь мои комнаты.
Впрочем, когда станет по-настоящему холодно, меня здесь уже не будет.
Я входила в капеллу за несколько минут до полудня, и солнце, пробравшееся в узкие витражные окна под потолком, разложило на полу теплые листы света — малиновые, синие, дрожаще-серебряные. Капелла у нас красивая. Тонкие росписи на стенах — вот ангел со взъерошенными ветром крылами склонил голову перед замершей в удивлении Марией, и лилия — словно сталь в его руке; вот Святой Дух воспарил в расходящихся лучах; вот та же Мария плачет над худым, вытянутым в смертной муке телом Христовым: Смотрят со стен святые, и полны печали или радости их глаза. Но самое мое любимое изображение — на правой стене: глядит на меня со спины побежденного дракона святая Маргарита Антиохийская. Ее голова запрокинута к небесам, тонкие руки протянуты к Господу, не видному за облаками, всемогущему и милостивому. Светлые волосы вьются, словно стебли плюща, и поверженный дракон задумчив и печален. Ах, как же близок мне взгляд этой дочери языческого священника, которую не сломили пытки огнем и водой! Как много вижу я в ее глазах цвета индиго, как много скрытого за изображением, созданным умелой рукой художника. Сколько часов я провела здесь, а ее пальцы все так же тянулись и тянулись к светлому и недостижимому небу.
Отец де Шато сидел на первой скамье, погруженный в чтение требника. Я подошла и увидела, как он шевелит губами, а глаза его полузакрыты. Моя тень коснулась кончиков его сапог, выглядывавших из-под сутаны, и лишь тогда он поднял голову. Моргнул, закрыл требник. И слегка улыбнулся.
— Я думала, вы будете ждать меня в исповедальне, — сказала я.
Он молча указал в нужную сторону. Я развернулась и отошла, чувствуя спиной его чужое присутствие.
Исповедальня — деревянная будка, разделенная надвое, — вся пропахла старым дубом. Я устроилась на скамье, привычно перебирая своих героев на стенах, созданных воображением и причудливо бегущими линиями, что живут внутри древесины. Удивленный лесовик глядит на меня, вытянув нос, и рыцарь сражается за честь прекрасной дамы, и солнце встает над холмами.
Скрипнула скамья, поднялась заслонка. Отец Реми не закрыл дверь со своей стороны, и солнце упало на мое лицо небольшими квадратиками.
— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила.
— Что желаешь исповедовать ты перед Богом, дочь моя?
Сейчас, когда я не видела его, а слышала лишь его голос, растущий в деревянном пространстве, словно листва, мне стало немного легче. Никому не могу я рассказать то, что у меня на душе; оно запаяно, закрыто смертными печатями и не разомкнётся, пока не придет время. Мне все равно, что думают по этому поводу клирики, с Господом же мы поговорим отдельно. И не теперь.
Для священников у меня имелся в запасе небольшой список грехов, которые легко и приятно отпускать в предобеденные часы.
— Я не слишком добра к своей мачехе, графине де Солари.
Это знают все, это и так видно — никакой тайны, все начистоту. Я почувствовала, что отец Реми шевельнулся за разделявшей нас тонкой перегородкой.
— Почему так происходит?
— Она не слишком умна и терпеть не может меня. — Чистая правда. — Она считает, что отец излишне потакает мне, и ревнует. Когда моя мать умерла, отец недолго горевал по ней и после соблюдения положенного траура женился на другой. Мне тогда исполнилось двенадцать, и я восприняла это излишне болезненно.
Ни капли лжи, пусть он это почувствует. Я закрыла глаза и вспомнила: коридоры нашего замка в Шампани, казавшиеся мне тогда громадными, передвижение незнакомых людей, тогда еще чужую женщину рядом с отцом. Я смотрела, как он держал ее за руку, и поверить не могла. В их первую брачную ночь в графской постели оказался целый выводок лягушек.
Я шевельнулась, и квадратик солнца лег мне на правое веко.
— Я и вправду не слишком ее люблю.
— Отец стал любить вас меньше из-за того, что женился?
— Сначала мне казалось, что да. Потом я поняла, что его любовь никуда не исчезла. Но к тому времени я уже не смогла научиться любить его новую жену.
— Никого нельзя заставить любить, — произнес отец Реми, и я открыла глаза.
Солнце немедленно воспользовалось этим и укололо в зрачок; я дернула головой.
— А где же проповедь о том, что я должна немедленно воспылать к ней любовью и больше никогда не допускать плохих и греховных мыслей?
— Дочь моя, — вкрадчиво сказал отец Реми, — если вы с двенадцати лет этому не выучились, то начинать, по-моему, бесполезно.