Эмилия Остен - Грешники и святые

Все равно нам недолго поддерживать общение: скоро я покину дом де Солари.

Задумавшись, я не заметила, как мы миновали оживленные перекрестки! Теперь мы шли по узкой, вьющейся, словно веревка, улице, где уже было почти безлюдно, не встречались стражники, а дома стояли так близко Друг к другу, словно хотели слиться в объятиях. Верхние этажи выдавались над нижними, стремясь заполнить все доступное им пространство, но я знала, что они никогда не сольются и полоска темного неба так и застрянет между ними.

Наши шаги гулко отдавались здесь, под ногами иногда хлюпала грязь — хорошо, что давно не случалось сильных дождей, иначе здесь было бы не пройти. Отец Реми молчал, Мишель топал уверенно, бормоча что-то себе под нос, и я расслабилась. До дома было совсем недалеко.

Нас догнали там, где ручей улицы выливался, словно в озеро, в маленькую площадь; дома толпились здесь менее кучно, скучал полузаброшенный трактир, чья вывеска с неразличимым рисунком скрипела на ветру. Трое вышли нам навстречу, а двое оказались за спиной. Круг от фонаря лежал на грязных камнях; он качнулся и замер, когда отец Реми остановился.

— А ну-ка, кто это у нас здесь?

Даже на некотором расстоянии от них разило прогорклым маслом, дешевым вином и рыбой, грязными тряпками, немытым телом. Я не видела их отчетливо, только тени, скользящие в полутьме. Луна еще не поднялась, и маленькую площадь нежно окутывала темнота.

Что делать? Звать стражу? Она не услышит. Уповать на милосердие местных жителей? В Париже не модно быть милосердными. Я горько раскаивалась в том, что поддалась на бодрую скороговорку отца Реми и позволила ему идти здесь. Мы сокращали путь домой, но не сократили ли при этом жизни? Я прижала к себе Мишеля, который, конечно, ничего не понял.

Отец Реми стоял, словно статуя. Эту его неподвижность я уже знала. Вряд ли он сдвинется с места, чтобы помешать этим людям, что он может против пятерых? Только торговаться.

— Сын мой, — сказал отец Реми мягко, — неужели ты не видишь, кому мешаешь пройти? Пропусти меня и моих спутников, и, так и быть, заработаешь благословение на этой неделе.

— Ба, да тут святоша! Что за сладкие речи! — долетел до меня хриплый басок.

Мне стало очень холодно, и я, чтобы не бояться, выпрямила спину. Я кое-что могу и жизнь свою продам недешево. Жано успел мне показать…

— Святошам веры нет, — произнес кто-то другой; голоса их сливались в один омерзительный голос, который, казалось, идет отовсюду. — Так и быть, отпустим, как только обшарим ваши карманы, отец! А вот красотке придется задержаться. Больно хороший на ней плащ; эй, девчонка, это случайно не горностай?

— Горностай, как пить дать. К чему долгие беседы — кошельки давайте, кошельки!

— Дети мои, — смиренно обронил отец Реми, — я все же настойчиво предлагаю решить дело миром.

Клокочущий смех был ему ответом. Такие люди не церемонятся и не любят долгих разговоров. Тени шевельнулись, словно готовясь к магической пляске, желая затянуть нас в смертельный круг… Вот мы и спустились; в царство Аида. Проводник сейчас должен покинуть нас.

Отец Реми повернулся ко мне; фонарь освещал его подбородок, а лицо превратилось в гротескную маску, и только ярко блестели белки глаз.

— Дочь моя Мари-Маргарита, — сказал наш сельский кюре, — подержите это, прошу вас.

И он протянул мне фонарь. Я взялась за кольцо и чуть не выронила ржавого уродца, в котором по-прежнему билось золотое сердце. Мишель, обрадовавшись, сказал «ага» и потянулся к огню; я подняла фонарь повыше.

— Дети мои, — вновь начал отец Реми, но его не стали слушать.

Тени потянулись к нему и ко мне, и я невольно отступила назад, словно священник приказал мне во что бы то ни стало сберечь его живую душу, запертую в фонаре.

В следующий миг мне под ноги упал широкий шерстяной плащ, а следом за ним прилетела шляпа; отец Реми же, казалось, сгинул в чернильной тьме.

Я ожидала, что меня схватят сзади, и поспешно попятилась, прижавшись к стене и крепко прижимая к ней хныкнувшего Мишеля; но, как оказалось, всем было не до меня. По площади упавшим яблоком покатился звон — запели клинки. Железо скрежетало о железо, вызывая кислую тошноту, — шла игра на жизни. Я почти ничего не видела и не понимала, что происходит, только вспыхивали иногда отблески на клинках, долетали до меня бессвязные ругательства, и казалось, что это мечутся в запертой клетке оголодавшие черные вороны. В теплой ручонке Мишеля, которую я стиснула, кажется, слишком сильно, бился ровный пульс. Я не знаю, сколько минут прошло, прежде чем все стихло. Мне казалось, что очень много. До сих пор подозреваю, что я не права. Просто в какой-то миг птицы угомонились, унялся живой блеск стали, и из тьмы навстречу мне выступила фигура, которая аккуратно подобрала с земли шерстяной плащ и тщательно отряхнула.

— А где моя шляпа? Ах, вот. Хорошо, что никто не наступил. — Отец Реми нахлобучил шляпу и подошел ко мне, затягивая тесемки плаща. — Теперь вы можете отдать мне фонарь обратно, дочь моя Маргарита.

Я стояла, не шевелясь, и тогда он шагнул ближе и вгляделся в мое лицо.

— Дочь моя?

— У вас кровь на лице, — сказала я. — Левая щека в крови.

— Да?

Отец Реми перчаткой потер кожу, размазав кровь в широкую полосу. Крохотный порез, скоро затянется. В остальном же его лицо не изменилось: тот же сухой слом губ, те же брови — одна выше другой…

— До особняка Солари недалеко, и я смогу умыться в своей комнате. Идемте же?

— Вы их убили? — спросила я. — Всех?

Отец Реми помолчал.

— Убивать грешно, — сказал он, — и я старался не убивать. Если Господь будет милосерден к сиим несчастным, избавит их от страданий и примет души их в свое царствие, что ж, такова их судьба; но более вероятно то, что они скоро очнутся, хотя и не смогут долгое время огорчать богобоязненных людей. И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу, и тело погубить в геенне. Так говорил святой Матфей. Идемте же?

Он забрал у меня фонарь и предложил опереться на его руку; на сей раз я не возражала. Мы обошли стороной лежавшие на площади тела, я старательно загораживала их от Мишеля, хотя он ими совершенно не заинтересовался. Мы шли быстро, хотя ноги мои были как деревянные. Наконец вот и наша улица, вот и хохочущие стражники у веселого кабачка на углу, вот сияющие светом особняки. Отец Реми постучал в нашу дверь, и нас немедленно впустили. Священник извинился и исчез в недрах дома, а мне навстречу выплыла мачеха.

— Где вы так долго были? — нервно спросила она. — Какая же ты необязательная, Мари! Эжери! Эжери! Заберите же Мишеля. — Мачеха поправила косой бант на платье и продолжила: — Через два дня мы устраиваем прием. Ваш жених, виконт де Мальмер, к тому времени вернется из поездки, и мы будем иметь честь принимать его.

Я услышала, как большие часы в гостиной бьют восемь. Всего-то.

На следующее утро я проснулась рано, просмотрев сумбурные сновидения, испытывая непонятное чувство — то ли непреходящего беспокойства, то ли назойливого любопытства. Побродив некоторое время по дому, я поняла, в чем дело: мне недоставало ответов. Произошедшее вчера казалось бредом, картинкой, увиденной в лихорадке. Чтобы избавиться от беспокойства, следовало отыскать отца Реми и потребовать ответов от него. Однако позвали к завтраку.

Усевшись на свое место, я принялась ждать, когда священник явится и сядет напротив. Шли минуты, отца де Шато не было. Мачеха тихо спросила о нем у Дидье, тот ушел, возвратился через несколько минут и что-то сказал шепотом. Мачеха недовольно поджала губы, затем вымолвила:

— Святой отец сегодня не будет завтракать с нами. Помолимся же без него.

Отец и вовсе не обратил на все это внимания: он в последнее время был озабочен делами в Шампани и потому словно отстранился от нас всех. Мы ему мешали.

Я пробормотала привычную латинскую чепуху. Магический язык эта латынь! Этакая ступенька понимания между тобой и Богом, набор заклятий, которыми опытные маги — священники — завлекают в свои сети неприкаянные души. Еретическая мысль. Я опустила глаза и принялась за кашу.

Когда завтрак завершился, я подождала, пока отец и мачеха покинут столовую, и поманила Дидье. Тот подошел, почтительно склонился, обдав меня луковым запахом.