Я сделала глубокий, пресекающийся вдох. Солнечные лучи лежали на его лице, высвечивая веснушки и морщинки вокруг глаз. В ярком свете солнца в его сине-зеленых глазах можно было видеть золотые крапинки.
– Мы можем послушать отсюда, – продолжил он. – Не нужно тебе туда спускаться, если не хочешь.
Дэн был прав, но главное, он остался стоять. Я снова что-то залепетала насчет долга, уважения, чести, что меня ждут. Дэн меня выслушал, но не сдвинулся с места, не позволяя мне последовать за матерью, чтобы присутствовать на службе, которая началась без меня.
– Не нужно тебе туда идти, – настаивал Дэн. Он погладил мои волосы. – Стой здесь. Все хорошо.
Ничего подобного. Ничего хорошего в этом не было. Это было неправильно, и я знала, что если не сейчас, то потом мне придется заплатить за свою трусость.
Я знала, что за трусость всегда приходится расплачиваться.
Родственников у меня много, и среди них много шумных. Кроме того, они редко горюют, возможно потому, что чаще всего пьяны. Алкоголь выступает связующим звеном между ирландцами-весельчаками – моими дядюшками и тетушками со стороны отца – и сентиментальными итальянцами со стороны матери. У меня живы бабушки и дедушки и имеется куча кузенов, болыпинство из которых состоят в браке и у некоторых уже есть дети. Я не виделась с ними в течение нескольких лет, хотя многие продолжают жить недалеко от города, где живет моя мать. Возможно, они встречались с ней, а значит, видели и отца в его кресле-берлоге в доме, где давно ничего не менялось, гораздо чаще меня.
Сейчас это кресло пустовало и выглядело заброшенным. На него так никто и не сел, хотя в доме задниц собралось больше, чем мест, куда эти задницы можно было приземлить.
– Ну прямо священное место, – пробормотала я, стоя у стены. Я действительно не обошла своим вниманием алкоголь, хотя выпила всего один бокал вина – напиток, который не вызывал у моих ирландских родственников ничего, кроме презрения, и которому воспевала оды родня со стороны матери. – Весь этот дом – долбаная гробница.
За исключением моей матери, которая была слишком увлечена ролью скорбящей вдовы, чтобы отвлекаться на такой пустяк, все приветствовали Дэна с распростертыми объятиями. Он пожимал руки и переносил добродушные тычки под ребра с таким апломбом, что это вызвало у меня зависть. Все старые дамы волновались, когда он начинал с ними галантно флиртовать, поднося напитки и тарелки с закусками.
Он прислонился к стене рядом со мной.
– У тебя милые родственники, как мне кажется.
Я помедлила с ответом, сначала набрав в рот вина и сделав большой глоток.
– Думаю, они мало чем отличаются от других.
Дэн на это ничего не ответил – а много ли найдется ответов на это высказывание? – и оглянулся.
С тех пор, как я отсюда съехала, моя мать нисколько не изменилась. Она ревностно следила за модой, хотя это проявлялось только в одежде, но никак не в обстановке дома. Большой телевизор, выделявшийся грандиозными размерами, скорее всего, принадлежал отцу.
Перед нами возникла моя кузина Джанет. Ее лицо и фигура округлились с нашей последней встречи, но ребенок у нее на руках все объяснял. Она улыбнулась Дэну и одной рукой, чтобы не потревожить малыша, обняла меня. Ее ловкость меня восхитила. Впрочем, молодым матерям приходится учиться делать многое, чтобы не тревожить своих малюток.
– Элла, – тепло приветствовала она меня. – Рада тебя видеть. Как поживаешь?
– Хорошо. Ты неплохо выглядишь. Поздравляю. – Я покосилась на спящего ребенка. – Я получила твою коротенькую записку.
– Мы тоже получили твой подарок, – сказала она. – Оно чудесное. Ты сама его связала?
Я взглянула на Дэна и покраснела под его заинтересованным взглядом.
– Да.
– Красивое, – повторила она и повернулась к Дэну. – Она связала для нас замечательное детское одеяльце. Привет. Джанет.
Я быстро представила их друг к другу.
– Мне было приятно его вязать.
– Мы надеялись, что ты придешь на крещение, – сказала она. – Твоя мать сказала, что тебя не было в городе.
– А-а, да. У меня много командировок. – Очередная ложь.
Джанет сочувственно кивнула.
– Ну ладно, не будь бедной родственницей. Ты знаешь, где мы живем. – Она посмотрела на Шона, своего мужа, с которым мы вместе закончили школу. – Приезжай в гости. Мы будем тебе рады. И ты тоже, Дэн, – добавила она. – Друзья Эллы – наши друзья.
Прелесть слов Джанет состояла в том, что она говорила искренне. Она обняла меня еще раз, разбудив тем самым своего ангелочка, и, пробормотав что-то насчет кормления грудью и пеленок, извинилась и нас покинула.
После Джанет мимо нас прошли другие мои родственники и друзья. Многие останавливались, чтобы поболтать со мной и сказать, как они рады меня видеть. Я кивала и улыбалась, потому что мне было приятно слышать такие слова. Не их вина в том, что я порвала со своим прошлым, ни разу не оглянувшись назад.
Когда очередная волна родственников ненадолго отхлынула, Дэн спросил:
– Почему они зовут тебя Эллой?
После третьего бокала вина мои щеки разрумянились. Я испытывала приятное опьянение, и мне совсем не хотелось захмелеть еще больше.
– Это мое имя.
Нас прервала еще одна моя кузина. К тому времени когда она напомнила мне, что за мной остается телефонный звонок, мой мочевой пузырь уже готов был лопнуть. Небольшая ванная позади кухни почти никогда не пустовала. Вот и сейчас к ней уже направлялся дядя Лари. Нет, мне его не переждать. Оставалась еще ванная комната наверху.
– Я с тобой, – сказал Дэн, услышав, куда я собираюсь. – Мне тоже нужно.
Мы обошли толпу – многие мои родственники уже добрались до джина отца. Поставив ногу на нижнюю ступеньку лестницы, я подняла голову. Я не была на втором этаже с тех пор, как покинула дом, но моя рука безошибочно нашла выключатель, снова доказав, что тело помнит то, что мозг пытается забыть.
Шестнадцать ступенек. Я считала их так часто, что это число врезалось мне в память. В том месте, где когда-то лежал белый ворсистый ковер, сейчас был только голый паркет и узкая бежевая дорожка с желтыми цветками, сбегающимися к центру. Оттереть белый ворс от крови практически невозможно.
– Все хорошо? – спросил Дэн, стоя позади меня.
– Да.
Я переступила через ступеньку. Дэн шел следом, почти касаясь меня. Нас сопровождали лица. Моя мать повесила на стены фотографии в деревянных рамках того же цвета, что и пол, с педантичной точностью выверив расстояния между ними. Только одно висело криво, возможно в результате действий чьего-то неосторожного локтя, так как движение на лестнице было двусторонним. Я поправила ее пальцем.
– Это ты?
Щербатая улыбка и хвостик действительно принадлежали мне.
– Да.
– Очаровашка.
Я взглянула на Дэна, подняв бровь.
– Да. Если тебе, конечно, нравятся дети, похожие на обезьянок.
Он засмеялся:
– Очень нравятся. Очаровательная обезьянка.
Мне захотелось поскорее подняться, но Дэн изучил все фотографии. Младшие классы. Фотографии улыбающихся матери и отца с ребенком с ужасными прическами 1970-х и модой на полиэстер. Фотографии спортивных команд и рядом каждого ее члена. Она вывесила так много фотографий, что, казалось, здесь все, но я знала, что это не так. Не было тех, которые напоминали бы ей о том, что у нее было два сына, и уж точно того, который не был в ее глазах совершенством. Словно Чад и не существовал вовсе. Моя улыбающаяся под стеклом рожица была скорее запоздалой мыслью, что, дескать, дочка тоже есть, хотя и не предмет материнской гордости.
Дэн был не глуп. Ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы пробежаться взглядом по стене с фотографиями и заметить, что моих фотографий, в отличие от других, не так много. Лоб у него нахмурился, когда он перевел взгляд с одной фотографии на другую, на объединяющую их улыбку. Улыбка была не моей.
На верху лестницы висела заключительная коллекция. Триптих из трех фотографий. На первой был изображен Эндрю – широкая улыбка, загорелая кожа, сияющие глаза. На второй была я – темноволосая девочка с пухленькими щечками и прыщиками на коже. Без улыбки. Третьей фотографии не было.
– Элли. – Дэн посмотрел вниз, отыскивая взглядом фотографию, на которой я стояла, держа перед собой рыбину, запрокинув голову назад, и заливалась смехом. Фотографии разделяло всего три года, уместившие в себя целую жизнь. – Это ведь тоже ты?