Леопольд Захер-Мазох - Губительница душ

— Исполнишь ли ты мою просьбу, Тарас? — начала маленькая очаровательница.

— Только извольте приказать, милая барышня, все будет исполнено в точности, — отвечал старик.

— Даже если бы это было против воли моих родителей?

— Ни на что не посмотрю!

— Отнеси вот эту записочку поручику Ядевскому и, когда он после обеда придет сюда, встреть его у ворот и проведи в сад.

— Знаете что, барышня, — с лукавой усмешкой заметил ей Тарас, — уж лучше я впущу его через калитку, оттуда он незаметно проберется в парк.

— Хорошо, мой голубчик, мой золотой Тарасушка!

— Да я готов за вас, что называется, и в огонь и в воду! — со слезами на глазах ответил старик.

Погода в этот день была прекрасная, так что Анюта тотчас после обеда побежала в сад и забралась в самую чащу. Там, в задней стене, была небольшая калитка, через которую должен был войти Казимир. Как встрепенулось юное сердечко, когда предмет ее первой любви остановился перед ней!

— Не судите меня слишком строго, — начала она, подавая ему руку, — мне нужно переговорить с вами наедине.

— Вы осчастливили меня этим приглашением, — отвечал Ядевский.

Молодые люди прошли несколько шагов по аллее и сели на скамейку.

— Послушайте, — сказала Анюта, — за мной ухаживает граф Солтык… серьезно… хотя это и кажется вам невероятными.

— Я его слишком хорошо понимаю, — вздохнул юноша.

— Он намерен сделать мне предложение, и мои родители, наверно, ему не откажут.

— А вы?

— Я никогда не буду его женой.

— О, моя милая, несравненная Анюта!

— Неужели вы меня так любите?

— Грешно вам в этом сомневаться! Я люблю вас до безумия! — и пылкий юноша бросился перед ней на колени, покрывая ее руки горячими поцелуями.

— Ах, Казимир, родители мои не согласятся на наш брак, но сердце мое принадлежит вам, и я клянусь вам в вечной любви и вечной верности!

— Вечной верности! — повторил он, прижимая Анюту к своей груди. Их губы слились в долгом, страстном поцелуе. Для обоих это была минута дивного, неизъяснимого блаженства, но она была столь непродолжительна! Анюта опомнилась первая и, тихонько отталкивая от себя молодого человека, сказала:

— Времени у нас немного, нельзя тратить его даром… Послушайте, я хочу дать вам совет… Это может показаться вам странным, даже смешным… Если вы серьезно хотите на мне жениться, то вам надо, по пословице, ковать железо, пока оно горячо: переговорите с моими родителями, прежде чем граф сделает мне предложение.

— И я это сделаю, как только получу ответ от матери.

— Вам нужно ее согласие на наш брак?

— Да… но кроме того, надо привести в порядок дела по имению и дать положительный ответ вашему отцу, когда зайдет речь о моем состоянии.

— Это правда, — улыбнулась Анюта, — я об этом не подумала… Ведь мы не птички и не можем питаться зернышками… Но, повторяю вам, не теряйте времени, нам дорог каждый день, каждый час…

Раздался пронзительный свисток, сигнал Тараса.

— Сюда кто-то идет! — воскликнула Анюта. — Скорее уходите!

Казимир крепко поцеловал свою возлюбленную и побежал к калитке, а Анюта направилась к дому и на полдороги повстречалась с иезуитом.

— Вы мечтали здесь в уединении, — начал он, — знаю даже о ком.

— Меня удивляют ваши слова, патер Глинский.

— Мой бедный граф влюбился в вас без памяти — он бредит вами и во сне и наяву! Теперь, дитя мое, от вас зависит сделать из этого дикого, необузданного существа, одаренного, однако, наилучшими качествами души и сердца, человека во всех отношениях безукоризненного.

— Вы ошибаетесь, — со спокойным достоинством возразила юная девушка, — я слишком молода и неопытна и не смогу обуздать его характер; тут нужна рука сильнее моей. Я не спасу его, а погублю себя.

— Потому что вы любите другого, не правда ли?

— Я никогда не полюблю вашего графа.

— До сих пор он покорял все женские сердца.

— Мое — он может только отравить и растерзать.

— Боже мой, какая трагическая фраза! — усмехнулся иезуит.

— Нет, этот вопрос слишком серьезен для меня, и шутить им я не желаю; от него зависит счастье моей жизни… Я не позволю никому играть моим сердцем, как игрушкой.

Расставшись с Сергичем, Эмма вышла в сад, упала на колени и долго молилась, прося у Бога помощи для исполнения возложенной на нее обязанности. Больная дремала, когда мнимая сестра милосердия неслышными шагами возвратилась в спальню и села возле кровати.

— Это вы? — очнувшись, спросила помещица. — Где вы были?

— Доктор прописал вам новое лекарство.

— Оно мне не поможет.

— Вы хотите сказать, что оно не снимет с вашей совести ответственности за совершенное вами преступление?

— Как ты это узнала? — в ужасе вскричала умирающая, схватив Эмму за руку. — Разве он приходил сюда?.. Ты его видела?.. Он является мне, когда я остаюсь одна в комнате…

— Тот, которого вы убили…

— Я вижу, что ты узнала мою тайну… Да, я убила его… а он приходит и рассказывает мне такие ужасы, которых я и слушать не хочу… Он, как дым, поднимается из-под земли и растет… растет до самого неба… Вот он стоит передо мной, этот великан… на груди у него сияет солнце… нет, это не солнце, а глубокая рана… из нее течет горячая кровь… целое море крови… она поднимается… душит меня… Ай!!! — в ужасе закричала больная и повалилась на подушку, закрывая лицо руками.

— Раскайтесь, пока еще есть время.

— Боже мой, да ведь я молилась и каялась всю мою жизнь!

— Принесите себя в жертву.

— Себя?!

— Да… кровь за кровь, жизнь за жизнь!

— Нет! Это выше моих сил!.. Я не хочу умирать!

Эмма совершенно хладнокровно вынула из кармана пузырек, вылила жидкость в рюмку, подала ее больной и сказала:

— Вот вам лекарство.

Госпожа Замаки привстала, недоверчиво взглянула на сестру милосердия и спросила дрожащим голосом:

— Я должна это выпить? Что налили вы в эту рюмку?

— Лекарство.

— Нет, это яд!

— Да вы с ума сошли!

— Дитя, кто приказал тебе отравить меня?

— Примите это лекарство.

— Не хочу! Никто не смеет меня заставлять! — и больная разразилась диким, неестественным хохотом.

— Я смею! — возразила Эмма.

Между палачом и его жертвой началась отвратительная, немая борьба. Напрасно несчастная звала на помощь, никто не слышал ее стонов. Эмма запрокинула ей голову на подушку, ловко раздвинула пальцем стиснутые зубы, влила жидкость в рот и тотчас же зажала его носовым платком.

— Я твоя спасительница, — с надменной самоуверенностью проговорила она, — бедная грешница, я указала тебе путь на небо!

Ответом на эти слова было предсмертное хрипение, и несколько минут спустя госпожа Замаки скончалась. Эмма встала на колени возле кровати и начала громко молиться.

— Господи! — взывала она. — Сжалься над этой грешницей, отпусти ей прегрешения и помилуй всех нас, рабов Твоих!

Потом она вышла в сад для того, чтобы зарыть в землю пузырек и рюмку и на обратном пути повстречалась с Сергичем.

— Ну что? — спросил он. — Она уже умерла?

— Да, — отвечала Эмма, — но не добровольно, она долго боролась со мной.

— Милосердый Господь примет ее смерть как искупительную жертву за ее грехи.

— Теперь мне можно будет уехать отсюда?

— Нет, вы останетесь при покойнице до моего возвращения.

Купец ушел, а Эмма, вернувшись в дом, заперла спальню на ключ, положила его в карман, прилегла на диване в гостиной и заснула крепким сном, с невинной, ангельской улыбкой на устах. Утром ее разбудил Сергич, приехавший получать наследство в качестве попечителя братства. Вслед за ним внесли гроб. Прислуга была удалена от покойницы под благовидным предлогом, что зараза может распространиться; Эмма своими руками уложила умершую в гроб и его тут же наглухо заколотили. Местные власти за деньги выдали разрешение похоронить госпожу Замаки в тот же день ввиду заразного свойства болезни, от которой она умерла.

— Сегодня вы еще не уедете отсюда, милая барышня, — возвратясь с похорон, сказал купец своей сообщнице. — У вас будет дело здесь поблизости, быть может, даже нынешней ночью.