Дженнифер Вайнер - Хорош в постели

– Вы вынесли...

– Тане требовалось место для ее ткацкого станка.

– Там стоит ткацкий станок?

Стоял. Таня взлетела по лестнице, открыла замок и слетела вниз, очень недовольная. Я вошла в свою комнату, увидела ткацкий станок, компьютер, обшарпанную тахту, несколько уродливых книжных полок из ДСП, облицованных пластиком под орех. От названий книг меня передернуло: «Умные женщины, глупые решения», «Быть смелой, чтобы выжить», «Главное не то, что ты ешь, а что ест тебя». На окне висела занавеска всех цветов радуги, а на столе, что самое ужасное, стояла пепельница.

– Она курит?

Моя мать прикусила губу.

– Пытается бросить.

Я принюхалась. Понятное дело. «Мальборо лайте» и благовония. Черт. Ну почему она притащила в мою комнату руководства по самоусовершенствованию и навоняла здесь табачным дымом? И где мои вещи?

Я повернулась к матери.

– Знаешь, ты могла бы сказать мне об этом. Я бы приехала и все увезла.

– Но мы ничего не выкинули, Кэнни. Все в коробках, в подвале.

Я закатила глаза.

– Спасибо тебе, мне сразу полегчало.

– Послушай, извини. Я просто стараюсь уравновесить...

– Нет-нет, – оборвала ее я. – Уравновешивая, учитывают, принимают во внимание разные факторы. А тут, – я обвела рукой комнату, указывая на ткацкий станок, пепельницу, набивного дельфина на тахте, – учтены интересы одного человека и полностью проигнорированы – другого. Это предельно эгоистично. Это нелепо. Это...

– Кэнни, – подала голос Таня. Я не услышала, как она поднималась по ступеням.

– Извините нас, пожалуйста. – Я захлопнула дверь перед ее носом. Получила удовольствие, слушая, как она пытается повернуть ручку после того, как я заперла дверь на ее замок.

Мать уже собралась сесть там, где стояла моя кровать, но вовремя одумалась и опустилась на стул.

– Кэнни, послушай. Я понимаю, это шок...

– Ты совсем рехнулась? Это же нелепо! От тебя требовалось лишь позвонить. Я бы приехала, забрала свои вещи...

Мать выглядела такой несчастной.

– Извини, – только и смогла она сказать.

На ночь я не осталась. Этот приезд домой стал причиной моего первого (и пока последнего) обращения к психотерапевту. По условиям контракта «Икзэминер» оплачивала первые десять визитов к доктору Блюм, миниатюрной женщине, которая лихорадочно писала, пока я выкладывала историю о разводе родителей и трансформации матери в лесбиянку. Я волновалась за доктора Блюм. Во-первых, если судить по выражению ее лица, она меня немного боялась. И всегда на несколько шагов отставала моего рассказа.

– А теперь вернемся назад, – прерывала она меня, когда я воспроизводила резкую реплику Тани по поводу того, что моя сестра Люси не могла долго удержаться на одной работе.

– Ваша сестра зарабатывала на жизнь, танцуя топлесс, и ваши родители ничего об этом не знали?

– Это было в восемьдесят шестом году, – отвечала я. – Мой отец ушел. А мать как-то не замечала, что я сплю с преподавателем истории и набрала пятьдесят фунтов за первый год обучения в колледже. Да, полагаю, она верила, что Люси где-то сидит с ребенком до четырех утра.

Доктор Блюм всматривалась в свои записи.

– Итак, учитель истории. Его звали... Джеймс?

– Нет-нет. Джеймс – это спортсмен. Джейсон – поэт. Билл – парень из колледжа, а Брюс – мой теперешний бой-френд.

– Брюс! – торжествующе воскликнула доктор Блюм, найдя это имя в своих записях.

– Но меня действительно волнует, что я, вы понимаете, использую его или что-то в этом роде. – Я вздохнула. – Нет у меня уверенности, что я его люблю.

– Давайте вернемся к вашей сестре. – Она все быстрее переворачивала страницы блокнота, а я сидела, стараясь не зевать.

Мало того, что доктор Блюм не успевала за разговором, она еще и подрывала доверие к себе своей одеждой. Одевалась она так, словно и не подозревала о существовании специальных секций для миниатюрных женщин. Рукава всегда касались ногтей, подол платья или юбки обвивал лодыжки. Я старалась как могла, искренне отвечая на вопросы, когда она мне их задавала, но так и не прониклась к ней доверием. Да и как я могла доверять женщине, одежда которой соответствовала моде в еще меньшей степени, чем моя.?

По окончании наших десяти сессий доктор Блюм не объявила меня исцеленной, но дала два совета.

– Во-первых, – сообщила она мне, – вы не сможете изменить ничего из того, что делает в этом мире кто-то другой. Ваш отец, ваша мать, Таня, Лайза...

– Люси, – поправила я.

– Совершенно верно. Вы не можете контролировать их деяния, но можете держать под контролем свою реакцию на них... Позволите вы им свести вас с ума, полностью занять ваши мысли или просто отметите, что они делают, обдумаете и потом примете сознательное решение, насколько вы позволите этим деяниям повлиять на вашу жизнь.

– Понятно. А какой второй?

– Держитесь за Брюса, – сказала она очень серьезно. – Даже если не думаете, что он мистер Идеал. Он вас любит, вы всегда сможете на него опереться, а в ближайшие месяцы поддержка вам очень понадобится.

Мы обменялись рукопожатиями. Доктор пожелала мне удачи. Я поблагодарила ее за помощь и сказала, что в универмаге «Ма Джоли» в Манайунке большая распродажа и там много вещей ее размера. На том и закончилось мое общение с психотерапией.

Как бы мне хотелось сказать, что за годы, прошедшие с той поры, когда Таня, ее ткацкий станок, ее боль и ее постеры вселились в наш дом, ситуация изменилась к лучшему. К сожалению, нет. Таня – растение в человеческом образе. Ее отличает особая глухота. Есть люди, которым, как говорится, медведь наступил на ухо, и они не слышат музыку. Таня не слышала нюансы, оттенки, эвфемизмы, иносказания, белую ложь. Спроси ее, как дела, и получишь подробнейший отчет о ее последних проблемах с работой или здоровьем. Она даже не поленится показать недавний хирургический шрам. Скажи ей, что тебе нравится ее готовка (видит Бог, это будет ложью), и она засыплет тебя рецептами, к каждому из которых будет прилагаться длинная история («Моя мама сготовила для меня это блюдо, я помню, после возвращения из больницы...»).

И при этом ее отличает чрезвычайная чувствительность. Она может разрыдаться на публике, устроить истерику по самому незначительному поводу, после которой запирается в моей бывшей спальне, если все происходит дома, или убегает куда глаза глядят, если мы находимся где-то еще. А к моей матери она так и льнет, что просто раздражает, ходит за ней по пятам, как влюбленный щенок, постоянно пытается взять за руку, коснуться волос, потереть ноги, подоткнуть одеяло.

– Она больная, – высказался по этому поводу Джош.

– Инфантильная, – предложила свою версию Люси.

– Я не могу этого понять, – сказала я. – Такое, конечно, можно терпеть неделю... но где острота ощущений? Где возбуждение? И о чем они говорят?

– Да ни о чем, – ответила Люси.

Мы трое приехали домой на Хануку и сидели в гостиной после того, как гости разъехались, а мать и Таня отправились спать. В руках мы держали подарки, полученные от Тани. Мне достался шарф всех цветов радуги, Джошу – такие же варежки, а Люси получила какой-то странный шерстяной шар. Таня объяснила, что это муфта. «С ней у тебя не будут мерзнуть руки», – пробубнила она, но мы с Люси уже хохотали, а Джош шепотом сообщил, что от этой муфты будет польза и летом, если бросить ее в бассейн, а потом учредить приз для того, кто быстрее достанет муфту со дна.

Нифкин, получивший многоцветную попону для прогулок в холодную погоду, лежал у меня на коленях, спал с открытым глазом, готовый в любой момент, при появлении злобных кошек Гертруды и Алисы, рвануть на второй этаж. Джош сидел на диване, подбирал на гитаре, как мне показалось, мелодию из сериала «Беверли-Хиллз, 90210».

– Если уж на то пошло, они вообще не говорят, – уточнила Люси.

– Слушай, а о чем им говорить? – спросила я. – Я хочу сказать, мама – образованная женщина... много путешествовала...

– Таня затыкает маме рот, когда начинается «Риск»[41], – вставил Джош.

– Однако!.. – вырвалось у меня.

– Да-да, – подтвердила Люси. – Она говорит, что выкрикивать ответы, как это делает мама, отвратительная привычка.

– Она так считает, потому что сама не знает ни одного, – хмыкнул Джош.

– Знаете, в лесбийской любви в принципе ничего плохого нет, – заметила Люси. – И все было бы хорошо...

– ...если бы мама выбрала другую женщину, – закончила я фразу и тут же нарисовала себе подходящую кандидатку: скажем, модную профессоршу, преподающую киноведение в Пенсильванском университете, с коротенькой стрижкой и оригинальными янтарными украшениями, которая могла бы знакомить нас с независимыми режиссерами и возить маму в Канн.