Пенелопа Уильямсон - Хранитель мечты

— Миледи, миледи! Неста! Прошу вас, поспешите... ох, миледи, ей совсем плохо!

Рейн в полном одиночестве стоял посреди опустевшего заболоченного луга. За несколько прошедших часов лицо его обострилось, щеки ввалились. Глаза в глубоко запавших глазницах казались потухшими темными ямами, их угрюмый взгляд не отрывался от окна спальни Руддлана. Сквозь щели в ставнях не пробивалось и намека на свет, и это означало, что ни один из подвесных светильников не зажжен. Там, в этой сумеречной комнате, в колыбели, расписанной веселыми розовыми цветами, лежала Неста. Она прожила всего шесть месяцев и теперь умирала.

О Господи, Господи Боже!.. Но в небесах не было Бога, и милосердия там не было тоже, как и на бренной земле. Все изменилось за несколько считанных часов. Он, Рейн, не был больше славным, непобедимым рыцарем, потому что не мог сразиться с драконом, который оскалил над Нестой пасть. Смерть! Он всегда считал ее безделицей, о которой не стоит и думать... свою собственную смерть. Но не его малышки, не Несты.

Сумерки сгущались, и Рейн наконец сделал неуверенный шаг по направлению к замку. Его остановил отчаянный крик, жалобным эхом отдавшийся под сводами леса. Зажмурившись, Рейн помедлил, без сопротивления принимая боль, когтистой лапой сдавившую сердце, но ему некуда было идти, кроме как туда, откуда донесся крик. Он пошел, ускоряя и ускоряя шаг и каждую секунду ожидая, что крик повторится. Но теперь все было тихо вокруг.

Воздух внутри закрытой и непроветриваемой спальни был спертым и душным. Арианна стояла у колыбели и покачивала ее, что-то негромко напевая, словно Неста все еще была жива.

У двери Рейна остановила Эдит. Рябое лицо горничной совершенно распухло от слез, глаза заплыли.

— Милорд, леди Арианна обезумела от горя. Она не верит... не может принять того, что...

— Уходи! — приказал он хриплым голосом. Эдит бросилась к двери, приглушенно рыдая. Рейн остановился на полпути от двери до колыбели. Ничто не могло заставить его бросить хотя бы один взгляд на мертвое личико дочери. Ничто на свете.

Он стоял посередине комнаты не в силах дышать от боли, царапающей сердце. Внезапно его охватил горький и яростный гнев — гнев на Арианну. Она и только она была виновата в том, что случилось! Он доверил ей свое сердце, а она заставила его вновь испытать боль, против которой он так долго и мучительно создавал внутри себя толстенный панцирь! Она нашла щелку в этом панцире и змеей вползла под него, чтобы разрушить защитную оболочку, и постепенно для него снова стало небезразлично все то, что можно потерять, испытав величайшую боль. И почему он позволил ей это? Он, наученный таким долгим опытом! Разве он не знал, что стоит открыться хотя бы на секунду, тотчас получить удар, от которого, может быть, никогда не оправишься?

Несмотря на временное помутнение рассудка, Рейн понимал, что несправедлив к жене, что ее вины нет в том, что случилось с Нестой, но уже не способен был удержаться от упрека:

— Как ты могла допустить это?

— Не волнуйся, Рейн, все будет в порядке, — сказала Арианна, поворачиваясь и глядя на него безжизненными глазами. — У нее всего лишь небольшой кашель.

Он почувствовал, как каменеет его лицо. «Прекрати! — попытался он урезонить себя. — Прекрати немедленно!» Но он уже не мог остановиться.

— Ты называешь себя ясновидящей, Арианна. Ты должна была предвидеть то, что случится! — Он махнул рукой в сторону колыбели и болезненно сморщился. — Зачем, зачем ты подарила мне ее, если с самого начала знала, что она умрет?

Арианна сделала слабый отрицательный жест рукой. Веки ее затрепетали тоже, словно она только что очнулась от глубокого сна или, может быть, обморока. Потом она медленно повернулась к колыбели... и стиснула расписную спинку так, что побелели пальцы. Рейн услышал сдавленное всхлипывание, еще одно и еще, пока звук душераздирающих рыданий не заполнил темное помещение.

— Пойду поговорю с каретником насчет гроба, — сказал Рейн в пространство.

Он отвернулся от рыдающей жены и пошел к двери. Он не видел, куда идет, и не знал, куда направляется. Он находился в аду, сознавая только одно: выхода нет.

— Рейн!

Он даже не замедлил шаг. Арианна судорожно повернулась, не удержалась и рухнула на колени, одной рукой держась за колыбель, а другую протягивая ему вслед. Рейн не видел этого, потому что так и не оглянулся.

На детской груди лежало крохотное распятие. Неста покоилась в гробу на возвышении, задрапированном черным погребальным покровом, вокруг горели высокие тонкие свечи. Язычки пламени мигали от сквозняка, то погружая в сумрак, то выхватывая из него шлифованное дерево креста, позолоту вокруг затененных ликов святых и драгоценные камни, украшающие раку с мощами.

Арианна стояла у гроба усопшей. Она была одна.

Время от времени она пробовала молиться, но могла припомнить только обрывки священных текстов. Она старалась дышать неглубоко, но все равно горло першило от густого приторного запаха ладана. Глаза жгло так, словно в каждом из них торчало по раскаленной игле. Она пролила столько слез, что их больше не осталось.

«Я не могу этого выносить, — думала она. — Господи, пусть это кончится! Я не могу больше!»

Дверь часовни скрипнула отворяясь. Арианна медленно повернулась, отчаянно надеясь увидеть на пороге Рейна.

Но свет выхватил из полумрака оранжевые пряди волос. Талиазин в несколько быстрых шагов пересек квадратный неф и приблизился к гробу. Но посмотрел он не на Несту, а на Арианну. Его юное лицо было суровым, глаза мерцали и казались бесконечно старыми.

— Ах, миледи... — и это было все, что он сказал, но в этих двух словах заключался длинный-предлинный монолог, полный сострадания и печали.

Арианна отвернулась и опять стала смотреть на мертвое лицо дочери. Она боялась, что уже не сможет плакать, как бы ни было больно, но сейчас ощутила на щеках новые слезы. «И откуда они только берутся», — думала она с тупым отчаянием, но уже знала, что источник скорби неиссякаем. Ей казалось в эту минуту, что горе никогда не кончается, что оно вечно.

— Скоро нам придется ее похоронить... где же он? Талиазин, объясни мне, почему он не приходит оплакать ее?

— Он любил ее, миледи.

— Но я тоже любила ее! — вырвалось у Арианны, и она повернулась всем телом. — Неужели он не видит, не понимает... Она поднесла сжатый кулак ко рту и впилась в него зубами.

— Он страдает, миледи.

— Но разве это дает ему право мучать меня? — Она вцепилась в волосы, стараясь удержать исступленные рыдания. — Я так его люблю, а он... он убивает меня!

— Так уж устроен мир, миледи, что любовь всегда приносит боль. Даже те, кому счастье суждено с самого начала, знакомы со сладкой болью опасений и переживаний, которая идет с любовью рука об руку: ведь когда любишь, сильно рискуешь — рискуешь однажды потерять. Тот, кого любишь больше себя самого, может погибнуть... или погубить тебя.

Арианна кивнула. Она знала теперь, как глубоко — слишком глубоко — чувствует Рейн. Это было его слабое место, его ахиллесова пята: если уж он любил, то любил слишком сильно.

— Он никогда больше не пойдет на такой риск, — сказала она. — Никогда.

«Еще одна потеря, еще одна рана в его сердце... но как же мне теперь жить? Я не смогу в одиночку нести эту боль, тогда как с ним, с его любовью, мне все под силу. А Рейн? Что ему в моей любви? Она только вынуждает его открыться для того, что он не способен выдержать. Есть ли у меня право снова толкать его на это?»

Талиазин мягко положил ладонь ей на плечо, и Арианна ощутила, как внутри, очень глубоко (должно быть, в душе ее), распространяется тепло, ласковый золотистый свет.

— Он снова научится любить, потому что ты покажешь ему как. Иди к нему, дитя мое. Ты нужна ему. Наступило время тебе подставить плечо, чтобы он мог опереться.

Каким-то образом Арианна догадалась, где искать Рейна. Очень возможно, это Талиазин вложил ей в душу интуитивное знание вместе с умиротворяющим светом. «Иди к нему, дитя мое», — сказал он, и слова эти прозвучали естественно, хотя произнес их человек молодой — моложе, чем сама Арианна. Что ж, он был не просто оруженосец, у которого еще и борода не росла как следует, он был ллифраур — могущественный маг, умеющий перевоплощаться. Он был старше, чем само время.

Серые и внушительно неподвижные на фоне бледного предзакатного неба, тринадцать камней мейнхирион стояли точно так же, как и столетия назад: прикованные к земле, устремленные к звездам. Ветер снова и снова налетал на их несокрушимую грудь, посвистывая в невидимых трещинках, но камни оставались равнодушными.