— Талиазин! — рявкнул Рейн.
Мелодия прервалась на полуноте. Кружок слушателей разлетелся вихрем палых листьев под порывом осеннего ветра. Талиазин приблизился, неся под мышкой музыкальный инструмент — уэльский вариант небольшой скрипки. Он шел обычным своим шагом, одновременно широким и ленивым, пылая на солнце оранжевыми прядями своих невообразимых волос. Он улыбался с самым невинным видом. Рейн, однако, и не подумал улыбнуться в ответ.
— Не знаю, почему я сразу не превращаю тебя в отбивную котлету! Где, черт возьми, тебя носило?
Талиазин кротко потупил взгляд на кончики своих сапожек (это могло бы одурачить Рейна, если бы он не так хорошо знал своего оруженосца).
— Я был занят... в некотором роде.
— Занят чем? — спросил Рейн, сразу встревожившись.
Оруженосец поднял голову и устремил на командира простодушный взгляд огромных угольно-черных глаз. Вид у него был более невинный, чем у девственницы перед алтарем.
— Как чем, милорд? Я заботился о ваших интересах. Как всегда.
— Ну конечно, как всегда! А тебе не пришло в голову, что мой основной интерес заключается в том, чтобы нестись в битву рядом с верным оруженосцем? Вместо этого мне пришлось довольствоваться пажом сэра Одо, у которого молоко на губах не обсохло и который, наверное, во сне до сих пор сосет большой палец!
— За такое короткое время мне не удалось раздобыть ничего более подходящего, — объяснил Талиазин, пожимая плечами и улыбаясь со всем своим очарованием. — Насколько я успел узнать, вы прекрасно обошлись без меня. Вы даже спасли жизнь королю! Я написал по этому поводу хвалебную оду. Хотите послушать?
— Нет, только не это! — содрогнулся Рейн. Он направился к шатру, и Талиазин пошел рядом с ним. Бог знает, в какой раз Рейн спросил себя, что заставило его взять этого парня в оруженосцы. Должно быть, он был тогда не в себе! Это был прирожденный поэт, но никак не прирожденный воин, а зачем, ради Бога и всех святых, нужен поэт в походах и битвах? Рейн даже не мог сказать точно, откуда Талиазин взялся. Просто в один не самый удачный день оруженосец, пять лет подряд сопровождавший его в походах, был убит шальной стрелой. На следующий день Талиазин уже ехал рядом с ним. Он был рядом и теперь, два года спустя, и притом в прекрасной форме, хотя не было дня, чтобы Рейн не грозил избить его до полусмерти.
Недалеко от входа в шатер дымился на костре котелок с бобовой похлебкой. Рейн зачерпнул полный половник варева и начал рассеянно отхлебывать. Другой рукой он дергал застежку перевязи, к которой крепились ножны меча. Талиазин с привычной легкостью помог ему освободиться от тяжелых, стесняющих движение лат. Когда он осторожно раскладывал на траве части доспехов, они мелодично позвякивали, словно предвкушая предстоящую ванну из винного уксуса и хорошую чистку. Без такой обработки железные доспехи ржавели буквально на глазах.
Там, где кольчуга всю ночь врезалась в шею и запястья, остались припухшие красные рубцы. Рейн начал растирать их привычными, неосознанными движениями. Как всегда после похода, рубаха была в темных разводах от соприкосновения с металлом, в пятнах пота, брызгах грязи и крови. Он с вожделением подумал о горячей ванне — и вздохнул, понимая, что может рассчитывать только на омовение в холодной воде реки.
Подняв из груды железа ножны с мечом, Рейн сделал шаг к шатру, но его остановило ощущение настойчивого взгляда оруженосца.
— Что еще? — спросил он нетерпеливо.
— Командир... — начал Талиазин, нежные щеки которого покрылись румянцем смущения, — ...есть кое-что, о чем вам стоит...
— Нет, не стоит! — отмахнулся Рейн. — Я не знаю и знать не хочу, что ты натворил на этот раз. Я хочу просто напиться и затащить в постель девчонку погорячее.
Он не заметил тревогу в глазах оруженосца, от которой они стали даже больше, чем обычно. Его воображение рисовало в этот момент заманчивые картины. То, например, как он зарывается обеими руками в волны волос цвета корицы. Или то, как эти волосы рассыпаются по его бедрам. Он так устал, что на первый раз предпочел бы, чтобы она просто взяла в рот..."
Он протянул руку к пологу шатра.
— Постойте! — с этим криком Талиазин нырнул между Рейном и входом, раскинув руки, как распятый великомученик. — Постойте, милорд. Не ходите туда... пока не ходите.
Тот молча посмотрел на него, вопросительно приподняв бровь.
— Дело в том, что... э-э... у вас совсем не тот настрой. Простите мою смелость, конечно.
Рейн подумал: «Интересно знать, приговаривают ли к повешению рыцаря, который убил своего оруженосца?»
— Если мой настрой кажется тебе не самым лучшим, можешь успокоиться: вино, женщина и долгий сон быстро приведут меня в норму.
Он был уверен, что после такого заверения Талиазин уберется с дороги. И ошибся.
Терпение Рейн имел необычайное, закаленное долгими годами нелегкой жизни, но если уж он терял его, последствия оказывались ужасны. Надо сказать, он не часто бывал так близок к припадку бешенства. Голос его стал неестественно спокойным, взгляд — обманчиво сонным.
— Мальчик мой, у тебя есть ровно три секунды, чтобы оказаться в другом конце лагеря...
Талиазин отскочил, словно его прижгли сзади каленым железом. Впрочем, он и не подумал спасаться бегством, просто отошел на пару шагов от шатра и смотрел пристально, встревоженно на входной полог, опустившийся за Рейном. Его гладкий белый лоб избороздили морщинки, он сильно прикусил нижнюю губу.
***
Рейн постоял у входа, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку, потом взялся за рукоять меча, намереваясь почистить его и смазать. Лезвие все еще было в крови и могло заржаветь, если не...
Из глубины шатра — оттуда, где был брошен тюфяк, заменяющий ему кровать, — донеслось негромкое шуршание. Рука Рейна бессознательно сжалась на рукояти меча. Быстрым движением он рванул оружие из ножен и устремился вперед... чтобы встретиться взглядом с зелеными глазами, полными ужаса.
— Ты! — выдохнул он, разом ослабев от пережитого напряжения. — Ради всех святых, что ты здесь?..
Он не договорил и в три быстрых шага оказался у входа, рванув полог так, что парусина затрещала.
— Талиазин!
Само собой, парня и след простыл. Не убирая оружия в ножны, Рейн подошел к постели.
Девушка лежала на боку, глядя на него расширенными глазами. Рот ее был завязан куском холста и, должно быть, забит кляпом, потому что она не издавала ни звука. Руки и ноги были ловко связаны вместе так, что она не могла двигаться. Кроме взгляда, единственным признаком жизни в ней была пульсирующая на шее жилка. Темные волосы рассыпались по подушке, напоминая небрежно брошенную на постель мантию из соболиного меха.
Рейну приходилось слышать рассказы о свирепых обитательницах лесной глуши, которые преследовали заблудившихся путников, пугая их до полусмерти одним своим видом: бледные лица, развеваемые ветром волосы, лохмотья одежды. В Уэльсе их называли фуриями. «Похоже, мне попалась одна из них», — подумал Рейн мрачно.
Девушка с яростью смотрела на него. Одежда на ней не была рваной, но было видно, что она долго билась, стараясь освободиться: платье перекрутилось, туго натянулось на груди и бедрах. Груди у нее были небольшие, но крепкие, частое затрудненное дыхание высоко поднимало их. Заметив, куда устремлен его взгляд, девушка залилась краской, стремительно разлившейся по лицу и даже по горлу. Рейн оскалил белые зубы в волчьей усмешке. Зеленые глаза расширились сильнее, маленькие груди стали вздыматься еще чаще.
Помимо прочих интересных деталей, он обнаружил, что платье задралось выше колен. Ноги, голые и стройные, были со знанием дела прикручены к путам, стягивающим запястья. Приняв намеренно задумчивый вид, Рейн подцепил кончиком меча подол платья и нижнюю сорочку и приподнял до самой развилки ног. Не выше, хотя темная тень между ними вызвала его живой интерес (он подумал, что ее волосы и там темные, как соболиный мех). Спрятанного кинжала он не обнаружил, зато заметил, что кожа на ее бедрах белая, как взбитые сливки. Пока он смотрел, по этой белоснежной коже пробегала нежнейшая рябь, как по воде озера, потревоженной ветерком.
Рейн позволил подолу платья скользнуть вниз и поднял меч так, что кончик его коснулся горла девушки. Она конвульсивно глотнула под тряпкой, стягивающей рот. Он слегка нажал, так что острие вдавилось в кожу, угрожая ее проткнуть. И так он держал меч до тех пор, пока зеленые глаза не потеряли свой блеск и на лбу не выступила крупная испарина.