Фэй Уэлдон - Худшие опасения

Артур зевнул, прикрыв рот ладонью. Они кувыркались на своей громоздкой старинной кровати. Идиллия супружеской любви на белых, накрахмаленных, отглаженных простынях. Артур и Эбби жили в «Элдер-Хаузе», бывшем доме викария, подле заброшенной церкви, милях в двух от «Коттеджа». На колокольне по-прежнему висел колокол; ненастными ночами, стоило ветру подуть с определенной стороны, внезапно раздавался звон. Тогда студентам, съехавшимся сюда из самых разных уголков мира, становилось не по себе — опасаясь призраков и злых духов, они выбегали в коридоры «Элдер-Хауза». Артур и Эбби успокаивали их. Наутро, за завтраком, Эбби зачитывала им вслух ту сцену из «Джен Эйр», когда мисс Ингрэм и другие гостьи, разбуженные криками сумасшедшей, выбегают в коридор и видят призрак — но это оказывается лишь Джен в белой ночной рубашке. Внимая рассказу, студенты жевали свой традиционный английский завтрак: сваренное вкрутую яйцо, сосиски, бекон, грибы. И, умиленные собственной реакцией на происшествие, решали записаться на дополнительный курс — ведь такие впечатления остаются на всю жизнь! Сами Артур и Эбби ели за завтраком немного: яблоко, чуть-чуть йогурта, чашечка черного кофе. Они могли бы без особых хлопот убрать колокол с колокольни или снять с него язык — операция сродни той, которой подвергают брехливых собак, — но предпочитали этого не делать.

Артур и Эбби держали школу-пансион для иностранных студентов, выбравших профессию учителя английского языка. Самим Артуру и Эбби учительствовать страшно наскучило, но менять сферу деятельности они даже не пытались — альтернативы не было. «Элдер-Хауз» не продашь — кому он нужен? Артуру и Эбби оставалось лишь одно — извлекать максимальную пользу из того, что даровала им судьба. И это у них получалось — ведь по натуре оба были склонны к стоицизму.

В данный момент Артур и Эбби спали. Внизу все еще трудилась горничная: убирала за студентами, которые засиделись за полночь за кофе и печеньем, накрывала стол к завтраку. Горничная была счастлива здесь работать. Как говаривал Артур, сельская местность прекрасна благодаря тому, что почти безлюдна, а безлюдна она потому, что людям почти негде работать.

Эбби спустилась в какую-то пещеру и увидела за стеклянной стеной Неда. Он улыбнулся ей. Нед сидел на валуне, точно Русалочка мужского пола. Ноги у него срослись в хвост. В стекло стучались волны. Эбби помахала. Нед тоже помахал ей рукой. Эбби пошла дальше, точно это был музей-аквариум и впереди ожидали более интересные экспонаты. Случайная встреча, вроде случайной, на одну ночь, связи.

…Эбби разбудила Артура и пересказала ему свое видение.

— Вот бы Нед огорчился, если бы у него действительно вырос русалочий хвост, — сказал Артур. — С хвостом на бабу не залезешь.

И Артур снова заснул.

— Это был не сон, — сказала Эбби. — Это было видение. До того, как оно началось, я успела проснуться.

И она снова растолкала Артура.

— Какой это был ужас ночью в субботу. Вопли, причитания, суматоха, — пожаловалась она. — Смерть Неда я бы еще как-нибудь пережила. Но это… Даже «скорую» я вызвала только для того, чтобы утихомирить Дженни. Знаешь, я и в морг поехала не просто так — хотела убедить себя, что он мертв.

— И как?

— Не убедила, — сказала Эбби. — В тот момент — еще нет. Зато теперь, когда увидела его в аквариуме, поверила. Он в каком-то другом мире, не в нашем.

И расплакалась. Артур кое-как стряхнул с себя дремоту, чтобы ее успокоить.

— Ты у меня нечто, — сказал он. — Попробуй либо совсем проснуться, либо заснуть.

Эбби проснулась.

— И чего это Вильна намекала: «Нед на это дело мастак»? Ей-то откуда знать? — возмущенно проговорила она. — Тварь. Чудовище. Хочет выиграть чемпионат по скорби. Такие, как она, слетаются на место смерти и затевают свару с ближайшими друзьями и родственниками покойного, с теми, кому тяжелее всех. Фу. Она как упырь.

— Если она чудовище и упырь, — заметил Артур, — зачем с ней дружить?

— А затем, что в нашей глуши даже поговорить, в сущности, не с кем, — проворчала Эбби и заснула. Артур, разумеется, так и не сомкнул глаз.

Утро. Без Неда Александра смогла вольготно раскинуться на кровати. Она попыталась найти в этом утешение. И Саши здесь нет: он не вторгся, по своему обыкновению, в спальню, — прямой, как палка, маленький мальчик со светлыми локонами и суровыми синими глазами, — чтобы заставить день начаться раньше, чем хотелось бы ей или Неду. Неду… Нужно удалять Неда из всех этих мысленных формул. Работа над ошибками: «Раньше, чем хотелось бы Александре». Неда вычеркиваем. По постели расползся какой-то холодок. Как теперь быть с сексом? Как она удовлетворяла свои потребности, пока не вышла замуж? Уже и не вспомнить. Похоже, секс забывается так же быстро, как ужин в ресторане; его легко забросить в дальний ящик, как дискету. Серьезные отношения — вот что запоминается: они сохраняются на жестком диске. У Александры возникло чувство, будто Нед навалился ей на плечи. Хочет сказать, чтобы она выкинула такие мысли из головы. Навалился неосязаемым, но тяжелым бременем. И это как-то утешает. Они прожили в законном браке двенадцать лет; в году пятьдесят две недели, сексом они занимались раза три в неделю. Это в среднем. В последнее время реже — «Кукольный дом» нарушил размеренный ход их жизни, но в перспективе окупился; зато когда они только сошлись, то и сексом занимались чаще; это уравновешивает. Первые два года, пока они еще официально не были женаты, — раз этак пять в неделю. После свадьбы — четыре (супружество и впрямь расхолаживает); зато в последние месяцы беременности чаще, раз пять-шесть, — беременность, наоборот, растормошила Александру. Дважды в неделю, если не один раз, — в первые месяцы после рождения Саши. В среднем трижды в неделю — похоже на правду. Возможно, чуть-чуть занижено. Двенадцать помножить на три, помножить на пятьдесят два — вот сколько. Тысяча восемьсот семьдесят два половых акта. Мать честная. Неудивительно, что на уровне звериных инстинктов она теперь чувствует себя обездоленной. И ни разу — с презервативом. За это время она буквально впитала в себя чуть ли не всего Неда, верно? Опять эта лопнувшая пружина колет между лопатками.

Снаружи донесся какой-то вой. Александра встала с неуютной кровати. Подошла к окну, выглянула: сад, живая изгородь, за ней — поле и пруд. Все это сверкало на утреннем солнце, почти тонуло в ослепительном мареве. Внизу залаял Алмаз. За изгородью Александра различила чей-то силуэт: кто-то затаился в засаде. Александра, как часто бывало с ней в эти дни, смотрела, но не видела, не сознавала. Реальность была для нее все равно что фильм на телеэкране, — сюжет развивается, а ты то следишь за ним, то не следишь, по настроению.

Александра полагала, что скорбь — такой же инстинкт, как и материнская любовь. Все равно, горюешь ли по умершему или привязываешься к новорожденному ребенку, — это чувства, над которыми ты, в сущности, не вольна. Врожденная реакция: генетически предопределенная, физиологическая, неподвластная контролю. Если умирает супруг, родитель, ребенок, брат или сестра; если (тут реакция не столь сильна) умирает друг или коллега; если (тут реакция вновь довольно сильна) умирает король, президент, поп-звезда, крупный религиозный деятель, — тогда ты испытываешь скорбь. Ничего не можешь с собой поделать. Страдаешь. Впадаешь в оцепенение, совсем как от физической боли или от высокой температуры; все процессы в организме замедляются, чтобы дотянуть до выздоровления. Слезы льют ручьем. Застилают глаза, ничего не дают сделать. Скорбь — наверняка не что иное, как уловка природы, оберегающая людское сообщество от лишних смертей. Этот человек сделал то-то — и умер. Не делай так, как он. Не допускай, чтобы такое повторилось! Скорбь по старикам умеренна, переносится легко; скорбь по молодым мучительна, остра, способствует выживанию племени. Как и жажда мести, эта неразлучная спутница скорби. Убийц — на виселицу! Врачей — под суд! Террористов — к стенке! Других оправданий не требуется: всем скопом в соседнюю долину, грабьте, крушите, насилуйте; крадите сабинянок, заполняйте пустые места в наших поредевших рядах. Месть высасывает из сердца яд скорби. Вытесняет его на радость Природе. Боги требуют человеческих жертвоприношений — требовали и будут требовать; мерзкая сверхъестественная пасть пьет кровь из живых существ, с хрустом жует теплую плоть, убивает, пожирает. А потом Природа-целительница разевает пасть, и из нее льется новая жизнь, еще не созревшая, беспомощно трепещущая. Нескончаемый, неумолимо расширяющийся поток. В один прекрасный день Природа не выдержит собственной бешеной производительности — и захлебнется. Захлебнется непременно.