Исайя молчит, глядя в мои глаза, а в моей голове вновь всплывает картина того, как просто он сломал шею тому человеку… Рвотный позыв удаётся погасить, но моё лицо бледнеет, и это замечают и Исайя, и Давид.
— Вам плохо, — мужчина склоняется надо мной.
Качаю головой, зажав рот ладонью. Медленно выдыхаю. И вновь поднимаю взгляд на молодого человека.
— Почему ты ослушался меня?
— У меня есть поручение. Я должен охранять твою жизнь. Если бы я просто отталкивал от себя всех, кто здесь был, меня бы смяли. И я бы не добрался до тебя.
Боже, как у него всё логично в голове!
Но, самое ужасное, будь моим похитителем кто-то другой, я бы, наверно, и слова не сказала против методов Исайи: я была бы счастлива оттого, что осталась жива.
Наверно.
— Ты можешь выводить из строя, не забирая жизнь, — напоминает Давид, спокойно глядя на молодого человека
— Это требует больше времени и концентрации, — звучит такой же спокойный ответ.
— Боже, мы же о человеческой жизни говорим! — не выдерживаю я, затем поднимаю голову и смотрю на Исайю в упор, — Ты хочешь, чтобы я боялась тебя? Хочешь, чтобы я не знала, что с тобой делать? Почему ты не хочешь услышать мою просьбу?! Я не спрашиваю, в какой момент жизнь человека обесценилась для тебя, но ты ведь вполне адекватен и можешь понять, что я категорически против убийств?
— Могу, — ровный ответ.
— Тогда вбей это в свою голову: ты больше не можешь убивать! НЕ МОЖЕШЬ!
— Почему? — такой же ровный вопрос.
— Потому что я этого не хочу, — чувствуя, как намокают щеки, произношу тихо — разом растеряв весь запал; я вижу, что он не понимает; я вижу, что в его сознании смещены границы, и что он действительно не видит проблемы в своём методе.
Так вот, о чём говорил Давид. Вот, почему он предупреждал меня. Исайя неуправляем не потому, что он — агрессивный боец, которого заносит в драке, а потому что он не видит разницы между добром и злом. В прямом смысле слова.
Кто-то когда-то не объяснил ему, что — правильно, а что — нет. Кто-то когда-то исказил его сознание и исковеркал мысли.
Кто-то когда-то вместо того, чтобы дать ему любовь и заботу, взрастил в нём холод и тьму. Хотя нет, даже не тьму — безразличие.
А это ещё хуже…
— Я ненавижу его за это, — шепчу, закрыв лицо руками.
— Ты ненавидишь меня?
Сердце сжимается. Почему мне его так жалко?..
— Не тебя, Исайя, — отводя руки и устремляя на него взгляд, произношу через силу, — а своего деда. За то, что он не объяснил тебе…
— Тебе… больно от этого, — в голосе молодого человека вдруг отчетливо слышится попытка понять…
— Я хочу дать тебе так много любви, сколько смогу… лишь бы ты увидел, наконец, эту разницу — между жизнью и смертью, — шепчу, потому что не могу найти в себе сил говорить в голос.
— Анна… — предупреждающе произносит Давид.
— Вас воспитывал монстр, — отрезаю, не желая ничего слышать.
— Нас воспитывала жизнь, — ровным голосом парирует мужчина, напоминая, что они жили в приюте, — а ваш дедушка дал нам возможность стать полезными.
— Каким было твоё поручение? Дословно? — складывая руки на груди в попытке заранее защититься от того, что услышу, спрашиваю у Исайи, — Я хочу понять, с чем мне предстоит бороться в будущем. Ведь совершенно очевидно, что наказы деда для вас важнее, чем мои просьбы. Так что он тебе приказал?
— Охранять твою жизнь, как свою, — поизносит молодой человек.
— И всё? — немного растерянно уточняю.
— Если нужно — умереть за тебя.
Обхватываю себя ещё крепче, недоверчиво глядя на него.
— Я не хочу, чтобы…
— Анна, — неожиданно произносит Давид, прерывая меня.
Поворачиваюсь к нему.
— Не суть. Формулировка, — мягко замечает он, и до меня, наконец, доходит…
Дед, кем ты был? Гением? Или злодеем?..
Ты ведь знал, что я узнаю об их поручениях. И знал, что я услышу их содержание.
Ты мне не защитника оставил. Ты на меня крест повесил.
Сомневаюсь, что кто-то вроде Исайи правильно понимает, что значит любить себя. А без любви к себе он вряд ли способен полюбить кого-то ещё — я сама лишь недавно это поняла… Так, вот… ценность моей жизни в сознании Исайи напрямую зависит от ценности его собственной жизни для него самого. Как только он перестанет видеть смысл в своём существовании, моя спина перестанет быть защищенной, а в какой момент это произойдёт, учитывая, какие потемки его душа, — большой вопрос.
Выходит, я должна следить за Исайей. И я должна помочь ему понять этот мир. Привить любовь — если это возможно.
Это всё теперь тоже — моя ответственность.
И, конечно, я не могу позволить человеку, не знающему цену своей жизни, умереть за меня. Я вообще не хочу, чтобы кто-либо умирал за меня. Я хочу жить так, чтобы такие крайности не требовались.
И, думаю, я способна сотворить вокруг себя подобное пространство; понимаю, на это уйдёт время и много усилий, но я добьюсь своего. Я не хочу идти по стопам деда и убирать людей, которые мне неугодны. Даже с Натальей я поступлю иначе — хоть она и заслуживает гнить в тюрьме до конца своих дней.
Но мой ответ будет другим.
Да.
Я покажу, что играть можно и по другим правилам.
— Анна? — голос Давида заставляет меня выплыть из своих рассуждений и вернуться в действительность.
— Давайте вернёмся домой. Я устала. И мне нужно кое-что обдумать, — произношу, сосредоточенно глядя вперёд.
Давид награждает Исайю задумчивым взглядом, а затем кивает, предлагая следовать за ним.
— Ты ведь понимаешь, что об этом не должен знать никто? — слышу его негромкий голос, пока поднимаюсь за своими ангелами по лестнице.
— Понимаю, — короткий ответ от Исайи.
Ну, вот. Кажется, они договорились. И вновь потребовалось только одно предложение… как бы мне научиться так емко формулировать все свои мысли? А не то, каждое моё обращение к Исайе превращается в огромный монолог — который, к слову, не всегда удостаивается ответом…
— У неё на скуле красное пятно, — неожиданно произносит молодой человек.
Удивленная, прикладываю ладонь к щеке.
Правда? Прямо пятно?.. И как он заметил…
— Кто поднял на неё руку?
А вот этот вопрос Исайи меня конкретно так пугает…
— Давид, — громко зову мужчину, тот останавливается и оборачивается на меня, — никаких имён, — произношу четко, затем перевожу взгляд на Исайю, — а ты — учись спрашивать об этом у меня лично. И чтоб никакой самодеятельности. Я серьёзно.
Оба молодых человека несколько секунд смотрят на меня, затем встречаются глазами и продолжают подъем по лестнице.
— Как-то непривычно, — отзывается Исайя негромко.
— Не говори… — протягивает Давид.
Не знаю — почему, но я фыркаю; а затем улыбаюсь.
Этот странный день завершается не менее странно. Я отдаю свои первые приказы. То ли ещё будет…
— С вами грубо обращались? — негромко уточняет Давид уже у самой машины, пока открывает мне дверцу пассажирского сидения.
— Я не хочу никаких показательных порок, — произношу также негромко, бросив быстрый взгляд на Исайю, усаживавшегося на мотоцикл с другой стороны дороги.
Так вот, на чём он приехал…
Стоп! А откуда у него мотоцикл?..
— Обещаю, я никого не буду убивать, — совершенно серьёзно шутит Давид.
— Откуда у него мотоцикл? Я не видела его на стоянке у дома, — замечаю вслух, напряженно глядя на молодого человека.
Давид оборачивается, смотрит на Исайю.
— Думаю, он позаимствовал его у кого-то, когда искал вас, — спокойно отвечает он.
— Позаимствовал? — нахмурившись, переспрашиваю… а затем перевожу на Давида негодующий взгляд, — Он отобрал его у владельца?
— Не беспокойтесь, до суда дело не дойдёт, — настойчиво указывая на сиденье, произносит мужчина.
Сажусь внутрь, продолжая недоумевать по этому поводу:
— Почему? — спрашиваю у него, когда тот садится за руль.
— Потому что я буду его адвокатом, — спокойно отзывается Давид, и машина срывается с места.
И это должно меня успокоить?!
Впрочем, стоит нам доехать до дома, как мои мысли вновь возвращаются к госпоже Поплавской…
— С возвращением, — улыбается Ян, встречая нас на пороге.