Они должны были с этим справиться. Вместе, вдвоем. Ведь теперь им не придется биться о стену, мечтая получить ответ. Они теперь не будут одни. Никогда. И вместе они справятся со всем.
Они так никому и не сказали, почему Лена ушла. Никто так и не узнал правды. Они не считали себя обязанными перед кем-то отчитываться. Они оба были носителями этой тайны, этой трагедии, этой вины, обоюдной и медленно уходившей в прошлое. Родители Максима приехали к ним на следующий день после того, как Лена вернулась. Улыбались, много говорили, ни о чем тактично не расспрашивали, дивились ее большому животу и спрашивали, когда ожидать столь замечательного события. Друзья и знакомые как-то молча пронесли через себя новость о Ленином возвращении, не вмешиваясь в их частную жизнь и от души поздравляя их с предстоящим пополнением в семье.
Казалось, что все изменилось. Они стали жить по-другому, иначе, не так, как раньше. Но возврата к прошлому не было и быть не могло. Это был пройденный этап, и возвращения на этот тернистый путь был невозможен. Но и отойти полностью от того, что они пережили, они почему-то не могли.
Максим чувствовал, что им нужны перемены. Чувствовала это и Лена.
— Красивые шторы, — тихо проговорила она как-то вечером, глядя на темно-желтые гардины на большом окне. — Ты, наверное, не помнишь, как я их покупала? — она легко улыбнулась. — Буквально вырвала их из рук одной грозной дамочки. Они мне так понравились, — с грустью сказала она, и улыбка ее стала медленно гаснуть. — Я думала, тебе тоже понравятся. А ты… не оценил их тогда. Даже, наверное, не заметил перемен.
И ему вдруг стало стыдно. Какой незначительный, казалось бы, эпизод… Ну, подумаешь, шторы!? То же самое, что сменить обои или постелить новый палас. Но нет, и в этом была своя суть, своя правда, истина и закономерность. Это тоже было важно. И этой важности они раньше не замечали!.. В мелочах тоже была суть, своя святость, глубина, значимость. Из-за мелочей, накапливающихся и собирающихся, рушилось все.
Никогда не стоило закрывать глаза на мелочи. А они закрывали. Хотя… кто обвинит их в этом, когда даже на то, чтобы распахнуть глаза и посмотреть на свою жизнь, им пришлось прождать девять лет!?
И сейчас, глядя на погрустневшие глаза жены, Максим огляделся по сторонам. Все та же жизнь, грязная и пошлая, посрамленная и неочищенная, ненавистная и томительная, смотрела на него, хохоча в лицо.
Все здесь напоминало о том, как они жили раньше. Все кричало о боли, неверии, осуждениях, обидах, об утраченных иллюзиях, которые они питали к своей жизни. О том, что это место когда-то было превращено в клетку, из которой, казалось, по-прежнему нет спасения.
Все здесь напоминало им о прошлом. О том прошлом, от которого они убегали. О прошлом, которое они хотели изменить, изменившись сами. И какая грубая ирония судьбы была в том, что они собственноручно заперли себя в стены этого прошлого. Оно будто обволокло их со всех сторон, окружило, затмило собою все, что выглядывало сквозь щелочку окна. И везде — только недоверие, страх, боль, отчаяние, осуждение, непонимание…
Собственная клетка из болезненных воспоминаний, кровоточащих ран и гноящихся рубцов!
Тяжело вздохнув и стремительно поднявшись, Максим подошел к Лене и сжал ее ладонь.
— Хочешь, — проговорил он, — завтра пойдем выбирать новые шторы?
Она посмотрела на него с непониманием.
— Что? Шторы?…
— Ну да, — просто пожал он плечами. — И обои тоже. Какие ты хочешь? — посмотрел он на нее. — А на подоконники можем поставить цветы. Помнишь, — улыбнулся он ей, заглядывая в глаза, — ты всегда хотела? И диван сменим, — скривился Максим, — сколько ему уже лет, на свалку давно пора…
— Мы его купили два года назад, — проронила Лена, начиная улыбаться ему в ответ. И так светло, тепло!..
— Я же говорю, — пора на свалку! — махнул он на него рукой. — Ты согласна?
Она улыбается, сначала неуверенно, несмело, а потом губы ее растягиваются в откровенной улыбке, она понимает, что это означает, все это изменение. Для нее, для него, для них и их общего будущего без оглядки на то, как было раньше. Потому что это им совершенно не нужно сейчас. У них есть настоящее, и они будут строить будущее именно на нем! На том хрупком, недолгом, чувствительном, но радужном настоящем, которое они смогли построить, переступив через предательство, боль и свои ошибки.
— Я хочу зеленые шторы, — сжимая его ладони, прошептала она. — А обои… пусть будут терракотовыми.
— И оранжевый диван, — выдает вдруг Максим.
— Оранжевый? — ее брови подскакиваю вверх, а улыбка не сходит с лица, освещая его.
— А что? — усмехается он. — Очень даже ничего будет, — он хмурится. — Или нет?…
Лена наклоняется и нерешительно касается его щеки пальцами. Проводит по гладко выбритой коже.
— Оранжевый, значит, оранжевый, — выдыхает она, а Максим, сглотнув, прижимается к ее руке сильнее.
— Я хочу, чтобы мы начали нашу жизнь с чистого листа, — говорит он тихо. — Просто перечеркнули то, что было, и начали жизнь с начала. С самого начала, — подчеркивает он. — И наш малыш, — он нежно касается ее огромного живота, — должен родиться с ощущением тепла, доброты, света и любви. А то, что было, оставим в прошлом. Оно не достойно даже воспоминания.
Он посмотрел на нее, Лена плакала. Слезы катились по ее щекам, а он, испугавшись, схватил ее за руку, прижался губами к ее губам, стал снимать соленые капли, испивая ее боль, забирая ее себе. Ей нельзя!..
— Ну, что ты, родная, — шепчут его ставшие вмиг сухими губы, — что ты?… Не плачь, не плачь… Все будет хорошо, веришь? — он целует ее щеки, виски, нос, подбородок, отстранившись, заглядывает в глаза: — Ну, если так хочешь, можем купить и не оранжевый диван, мне не столь важно в принципе…
И Лена, не сдержавшись, начинает смеяться сквозь слезы.
А он сидит, будто пораженный, и смотрит на нее. Дышит часто-часто, в висках гудит, ревет, бьется.
Она смеется. Она вновь смеется для него. Улыбается. Как тогда, много лет назад, в прошлой жизни. Он вновь увидел ее улыбку, и сердце зашлось от нежности и тепла. Оказывается, в жизни не бывает ничего более важно, кроме вот этих моментов лилейной нежности и тепла.
Стремительно наклонившись к ней, он шепчет ей в висок:
— Я люблю тебя, — и не боится уже говорить это. — Люблю!..
Не боится давать, не боится признаваться, он уже ничего не боится, — потому что она, наконец, рядом с ним. И он чувствует ее. Каждой своей клеточкой, каждой частичкой своей души, каждым биением сердца ощущает ее дыхание, и каждым новым вдохом дышит с ней и для нее. Она для него — весь мир.
Этого не объяснить словами, не показать на пальцах, не разъяснить не посвященному, это нужно прочувствовать. Это нужно найти в себе, ощутить этот трепет, эту дрожь — одну на двоих, различить невидимую нить, что связывает людские судьбы. Различить, признать, принять и не надорвать ее, не разрушить связь. Не идти против течения, а смириться. И тогда восторг будет наивысшим.
Такое чувство!.. Его не описать словами. Будто полет, словно паришь в высоте небес, над облаками, окрыленный, одухотворенный… возрожденный?… Из пепла. Из пыли. Из ничего. Из пустоты и одиночества. Никогда не имевший ничего, а сейчас обретший все, о чем и мечтать не смел. Полный, цельный, нужный, что-то из себя представляющий. Так низко павший, но нашедший в себе силы подняться с колен и воспарить к небесам. Против течения, против ветра, против всех, против себя и судьбы, которая пыталась развести их в разные стороны так же усердно и рьяно, как когда-то желала их свести. Против законов природы, которые тоже восставали против них. Не сдавшийся, не проигравший, не сдавшийся, а продолжавший бороться. И выигравший главный приз всей своей жизни — любовь. Только она стоило того, чтобы так рисковать. Только она, только то, что было между ними сейчас. Нежность, ласка, притяжение не только тел, но и душ, страсть и чувственность, доверие и понимание. Во всем этом — сама жизнь!..
Такое странное ощущение… будто весь мир принадлежит тебе. Он там, где-то внизу, а ты паришь, ты летаешь, держась за руки с той, которая стала тебе всех дороже.
И ничем не объяснить этого чувства — оно не объяснимо. И никак его не нарисовать — картина написана райскими красками. И не увидеть — это подвластно лишь избранным.