Он даже понял потом, как это чувство называлось. И от него некуда было деться. Оно вставало на его пути всякий раз, как только он разгонялся, желая убежать и спрятаться. Холодное, острое, жуткое и опасное чувство. Непрощение. Самого себя. Перед самим собой. И перед ней тоже. За то, что он натворил.
Он так и не простил себя. Не смог, как ни старался. Хотя, наверное, он и не старался, он просто закрывал на него глаза. Вначале ему было важно, чтобы его простила Лена. Только в этом он видел смысл своей жизни. А когда она сделала это, когда смогла, когда решилась, когда простила… Все остальное стало неважным для него. Но собственное непрощение коршуном нависло над ним, ожидая добычу, стояло рядом, дышало в затылок, хохотало и дичилось, упиваясь собственной властью над ним. И не отступало.
Все вокруг напоминало ему о том, что он сделал. И хотя они сменили обстановку, поменяли почти все, что могло бы им напомнить о том прошлом, в которое им не было возвращения, все, все на его пути было словно бы пришедшим из этой жизни, где он был виноват. Из той жизни, где ему не было прощения.
Непрощение било его и кромсало, а он не мог сдержать его напор. И не знал, сколько должно пройти времени, прежде чем он начнет видеть в себе не мучителя, а защитника. И он боялся, что не успеет пройти этот путь. Боялся, что не выдержит и опять разрушит то, что они с Леной строили с таким трудом.
А в ночь с девятнадцатого июня на двадцатое произошло непредвиденное.
И это действительно поделило его жизнь на «до» и «после».
Все началось ночью. Он проснулся оттого, что кто-то будто толкал его в спину, а в затылке нестерпимо кололо. Собственное сбившееся грубое дыхание поверх приоткрытых губ и холодный пот, сковавший тело кольцом. И это ужасающее, мерзкое чувство пустоты. Он снова был один.
Резко сел в постели, оглянулся. Лены не было рядом с ним. Сердце забилось сильнее.
— Лена!.. — крик замер на губах, резкий, острый, надрывающийся крик. Вскочил с постели. — Лена!?
Метался по комнате, как безумный. Ушла? Оставила его?… Снова?! Нет, не могла… У них все началось налаживаться. Все было иначе, не так, как раньше… Что-то не так! Неспокойно на душе, в сердце, внутри.
Застыл на месте, как вкопанный. Кровь стучала в висках, пульс бился в ушах. В глазах безумие и страх. И лишь поток лихорадочных мыслей в голове и бессмысленных движений по комнате.
— Лена!? — вновь крикнул он, разрывая криком тишину и темноту мрачной ночи.
И тихий, хриплый, едва слышимый ответ из кухни…
— Я здесь…
Метнулся туда, что есть сил. В груди — скованная болью рана, рвет его на части. В мыслях лишь одно: что-то случилось! Успеть, не опоздать, лишь бы вовремя… И страшно! Так страшно, что от страха трясутся руки. Ворвался в комнату и застыл в дверях, с ужасом глядя на свою девочку, скорчившуюся от боли. И ее глаза, смотрящие ему в душу, разрывают его.
— Пожалуйста, Максим, — выговорила Лена умоляюще, судорожно дыша. — Пожалуйста, спаси его… — зарыдала, держась за живот и морщась от боли. — О Боже!.. Схватки, я чувствую… Ох…
Он кинулся к ней. Трясущимися руками коснулся ее щек, стараясь не смотреть вниз. То, чего он так боялся, чего он ждал, как кары за свои грехи, то, что могло воскресить его или же погубить окончательно!..
— Что… что случилось? Как?… Еще ведь рано!.. — как безумный шептал он, боясь касаться ее пальцами, и лишь водя руками по воздуху. — Лена…
— Больно, — пожаловалась она, корчась от спазмов. — Я встала воды попить, — прошептала она, держась за живот. — А потом… это… я думала, что схватки ложные, бывало уже… ох… такое. А сейчас… сейчас… — и едва не задохнулась от новой, пронзившей ее боли. — В больницу нужно… срочно!..
Еще рано!.. Боже, еще рано. Тридцать пять недель всего!.. Как же так?…
Его начинает охватывать ужас.
Досрочные роды. Раньше он только читал об этом и смотрел по телевизору, и то впопыхах.
— Так, все будет хорошо, — прошептал он, надеясь, что голос звучит уверенно, твердо. — Все будет хорошо, — вскочил на ноги, метнулся к двери и, застыв около нее, вновь подскочил к Лене. — Держись, родная, держись, моя милая, — целуя ее щеки, шептал он. — Я сейчас… Я сейчас…
Наскоро оделся, первые попавшиеся джинсы, помятая рубашка. Дрожащими руками — полотенце из ящика, вещи для Лены. Метнулся назад к ней, на подкосившихся ногах встал на колени, одел ее, бережно укутывая, подхватывая за руки и приподнимая со стула.
— Вот так, милая, — наклонился он к ней, — держись за меня, держись!..
— Спаси его, Максим!.. — говорила она хриплым шепотом, будто его не слыша. — Пожалуйста, спаси его…
Боже, неужели все повторяется сначала?… Нет, нет, нет! Не может быть! Они справятся, черт возьми!..
Зажмурившись, отбросив прочь сомнения, неуверенность, страх, собственное осуждение, сулившее ему скорой расплатой, Максим попытался взять себя в руки.
— Спасем, конечно, спасем, родная!.. — удерживая ее под локоть, сказал он. — Все будет хорошо.
— Мы не можем снова его потерять, — рыдала Лена, корчась от боли, — не можем!.. Максим!..
— Хватайся за меня, держись, — велел он ей, подхватывая ее на руки. — Вот так, вот так, родная…
И со своей ношей направился вниз, осторожно перешагивая через ступеньки. Посадил жену в машину, стремительно обошел автомобиль и сел за руль.
— Как ты, родная? — в голове дрожь, он чувствует ее языком.
— Больно… — пожаловалась Лена. — Ведь еще рано, — в ее голосе слышатся истеричные нотки. — Почему сегодня? Еще рано… — и заплакала, не сдерживаясь, прикрывая живот рукой, будто защищая свое чадо.
Максим, стиснув зубы, резко нажал на газ и рванул вперед по ночной автостраде навстречу сияющим огням и кромешной тьме городских переулков и дорог. Больница встретила его глухой и зыбкой тишиной, и это немое молчание пугало так же, как и оглушало. Подхватывая Лену на руки, ужаснулся.
— Лена?… — позвал ее, оглядываясь назад.
— Да…
— Держись, моя милая, — твердил он, скорее, себе, чем ей. — Держись, уже скоро!..
Да что же это?! Он зажмурился, стиснул зубы так сильно, что на скулах заходили желваки. Это его кара. За то, что он сделал. И она хочет забрать у него самое дорогое. Не получит!..
Что есть сил, он помчался в здание больницы, привлекая к себе внимание Щеки горели, по телу стекал пот, а внутри — холодно, зябко, мерзко и скользко. Вокруг какая-то вереница людей, белых халатов и запаха лекарств, дышащих ему в лицо.
Лену положили на каталку, а Максим, нависнув над ней, судорожно шептал, что все будет хорошо. Скорее, себя уговаривая, чем ее.
— Сколько недель?… — спросил врач, бегом направляясь к нему.
— Тридцать пять, — прошептал Максим сухими губами. — Нам еще не нужно… Нам рано… Почему?…
— Досрочные роды, — сказал он медсестре, не отвечая Максиму. — В родильную ее!..
— Постойте, а как же?… — он не понимает, что происходит.
Будто в другой жизни, не в его жизни. Трезвонящий гул голосов, шум, глухой крик, смешались в один запахи крови и нашатыря, едкий, проникающий на язык вкус собственного бессилия.
Он видит ее глаза, потемневшие, широко раскрытые, и гортанный крик, выкрикивающий его имя.
И она скрывается за тяжелой дверью, будто умоляя его глазами и вздохом не уходить, остаться с ней.
И Максим остался стоять посреди коридора, зачарованно глядя ей вслед.
В голове сотни мыслей, сомнений, осуждений, упреков, проклятий. И ощущение собственной вины, ошибки, непрощения давит еще сильнее, теперь уже не просто бьет, но убивает его.
Если с ней что-нибудь случится, он никогда себе этого не простит! Никогда. Он и сейчас себе ничего еще не простил. А после… если вдруг… Нет, нет, не думать об этом!.. Она сможет, она у него сильная, она справится!.. Но час расплаты был близок — вот он, смотрит ему в глаза холодными глазами равнодушия и, цинично усмехаясь, хохочет в лицо, остро режет ножом по самому дорогому, по самому родному.
И Максим, прижавшись к стене, начинает медленно оседать по ней вниз.
Как он пережил эту ночь, он сказать затруднялся. Он думал, что умер, распался, и больше нет его. Но кара продолжала над ним смеяться, он все еще был, жил, терпел, мучился, страдал и падал, умирая.