Наталия Кочелаева - И в горе, и в радости

Следователь Кленов принял много заявлений о пропавших людях и немало повидал таких женщин. Осатаневшая от горя и растерянности мамаша, воспаленные глаза — поди, ночи не спит, все о дочурке думает. А дочурка упорхнула из душного и тихого гнездышка, чтобы метнуться в огромный мир. Такой соблазнительный и опасный. А мамашка пусть доживает свою скучную жизнь. Лет под сорок? Быть может, моложе. Но стремится выглядеть как бизнес-леди. Тщательно взбитые волосы, тщательный макияж, костюмчик цвета фуксии. Черт ее знает, эту фуксию, следователь ее отродясь не видел — просто бывшая супруга, большая специалистка в области моды и стиля, так этот цвет называла. У нее такое платье было — с разрезом чуть не до пупа что спереди, что сзади.

Впрочем, если бывшая супруга следователя Кленова выглядела в этой фуксин весьма и весьма соблазнительно, то Александра Леонидовна Морозова походила на Нонну Мордюкову в роли председателя колхоза. Категорически не шел ей и белый кружевной шарф на шее — из привлекательной в общем-то женщины он делал комическую тещу, намекал на дурной характер и напрасно прожитые годы. О том же говорило и лицо женщины — лаконичное, небогатое событиями лицо, щедро украшенное серыми глазами. Трудный путь наверх, никого за спиной, редкие удачи — взмыть на мутной волне перестроечного предпринимательства и удержаться, когда волна спадет. Не вершина Арарата — труба пониже, дым пожиже. Романтическая профессия — цветочница! Но в Александре Леонидовне ничего романтического нет. Цветочница нового формата — в костюмчике, с дешевым штампованным золотом в ушах и на пальцах. Скорее уж нечто романтическое угадывалось в ее сестрице, откровенной старой перечнице — Галина Морозова похожа на пиковую даму, старую графиню, под полуседыми локонами которой скрывается постыдная плешь, а под мутно-бессмысленным взглядом — сакральное знание, ядовитое и заманчивое. А ведь ей не так уж и много лет! Но так выглядят женщины, с молодости замученные тяжелой работой, своей некрасивостью, недоброжелательным и требовательным равнодушием окружающего мира.

— Итак, у нее с собой была кредитная карточка, так? И мобильник, правильно?

— Мобильника не было. Он сломался накануне.

— А как именно сломался?

— Кира сказала, там что-то с динамиком. Хотела покупать новый.

— Могу я на него взглянуть? В смысле, на старый, сломанный мобильник?

— Конечно, можете. Только зачем вам? Я уже смотрела. Он работает.

— То есть ваша дочь ввела вас в заблуждение?

— Н-не думаю… Может, он был неисправен, а потом как-нибудь сам наладился…

— Ага…

Так не бывает. Мобильники — даже такие крутые, как этот, — сами по себе не восстанавливаются.

— Мне кажется, ваша дочь просто решила скинуть с себя этот электрический ошейник. Вы уж меня извините. Что она взяла с собой, знаете? В чем была одета?

— Да. Белое платье, голубые туфли-балетки, голубая сумка. Косметикой Кира не пользовалась, но всегда носила с собой флакончик духов. От Сержа Лютена. Парфюмер такой.

— Знаю, — буркнул Кленов, хотя слышал о Серже Лютене первый раз в жизни и вершиной парфюмерного искусства полагал духи «Быть может», которые в детстве дарил маме на Восьмое марта, а в зрелом возрасте — супруге. До тех пор, пока та его не бросила. Быть может, «Быть может» тоже сыграли в этом свою роль. — Как духи назывались?

— «Tuberous Criminelle», — без запинки произнесла Александра.

Не нужно было быть полиглотом, чтобы перевести название. «Преступная тубероза»!

— Редкие духи? Дорогие?

— Не знаю… Наверняка не дешевые.

— Украшения? Кольца, серьги, часы?

— Сережек Кира не носила, у нее и уши-то не были проколоты. Всегда носила кольцо. Непростое такое кольцо, сделанное на заказ. Буква «К», увитая такими… цветами, что ли, вьющимися… И с бриллиантиками. Она всегда его носила, никогда не снимала. Оно одно такое.

— Ясно. А много денег у нее на кредитной карточке?

— Даже не знаю.

Конечно, она не знает. Баловали девчонку, как принцессу, вот и расплачиваются теперь…

— Так вы полагаете, с ней все в порядке? — в который раз робко, но назойливо переспросила мамаша беглянки. Голос у нее был богатый, в нем переливались бархатно-красные, глубинно-синие тона.

— Я не могу этого утверждать, — в который раз повторил Кленов со вздохом. — Основываясь на личном опыте, могу сообщить: двадцатилетие девушки уходят из дома очень часто. Особенно после конфликтов с родителями. У вас были конфликты? Столкновения?

Следователь, следователь с усталыми глазами, похожий на всех следователей героически-романтического кино о преступлениях и наказаниях! Следователь в потертых джинсах и вытянутом сером свитере, с красивой фамилией Кленов! Понимаешь ли ты, о чем и о ком ты говоришь? Вот это угловатое слово «конфликт», которое так гладко звучит теперь в выпусках новостей из уст холеных ведущих — прилагательное «вооруженный» как-то сглаживает и облагораживает его, но оно ведь на самом деле означает войну. Конфликт — это война, только об этом запрещено говорить холеным ведущим обоего пола. Это просто война, а какая война могла быть между матерью и дочерью? Между Александрой и ее странной, ни на кого не похожей, не от мира сего девочкой?

— Нет. У нас не было конфликтов.

— Видите ли, молодой человек, — ласково пропела старая карга, тетушка беглянки, — у нас в семье не было никаких столкновений и быть не могло. Речь идет о другом. Кира… Она странный человек, странная девушка, очень замкнутая, очень своевольная. Она могла обидеться на что-нибудь или на кого-нибудь. Что-то ее могло ранить. Обычно в таких случаях она уходила в себя… Но могла уйти и из дома. Я это допускаю.

— Почему? — заинтересовался Кленов. — Почему допускаете? — И получил, чего хотел. Идиотский ответ на идиотский вопрос:

— Я гадала на картах. Кире выпала дальняя дорога.

— И все? — уточнил Кленов.

— Нет, — вступила мамаша. — Она уже уходила из дома один раз. Ей было двенадцать.

— Как это произошло?

Следователь Кленов, как тебе рассказать об этом? Девочка пришла из школы. Из отвратительной школы, серого казенного дома, где в классах душно и пахнет мелом и чернилами, а в коридорах — холодно, пахнет хлоркой и подмышками. Нет-нет, это другая школа. Это элитный лицей, в ней пахнет только цветами и детской радостью, в крайнем случае — освежителем воздуха из разноцветного баллончика. Киру ни за что не отдали бы в дурпопахнущее казенное заведение, но в сознании Александры школа всегда оставалась школой ее личного зябкого детства. Она неохотно отпустила туда дочь, хотя сознавала, что не права, и Галина говорила о том же. Тот памятный разговор можно было бы назвать конфликтом, тот громкий разговор между двумя громкоголосыми сестрами, старшей и младшей.

— Я заменила тебе мать, да! Я тебя вырастила, и, слава богу, вырастила нормальным человеком! А ты хочешь сделать из девочки домашнего зверька, плюшевую кошечку! Оранжерейное растение!

— У Киры плохое здоровье! У нее больное сердце! Если с ней что-то случится, мы же не сможем жить, мы же будем винить себя в этом! Пусть занимается дома, мы можем себе это позволить.

— Ты не сможешь всю жизнь носить ее на руках. Она не поблагодарит тебя за это — потом. Ей нужно привыкать к людям, она и так дикарка, она даже не умеет говорить с посторонним человеком! Ей нужно играть с детьми, это позволит ей забыть о своей болезни и, может быть, поправиться!

Галина победила. Кира пошла в школу. В дорогой лицей, прославленный, впрочем, не ценами за обучение, а внимательным отношением к личности учащегося. У Киры появилась подруга — некрасивая толстощекая девочка со скобками на передних зубах, дочь известной поп-дивы. Поп-мамочка была нагло красива, — но ее красота, выточенная резцом шведского пластического хирурга, была так же невыносимо вульгарна, как и ее песни, и ее поведение. Впрочем, достоинства и недостатки матери вряд ли могли сказаться на воспитании дочери — дива давно уже проживала в прохладном Лондоне со своим неуловимым и трудноопределимым очередным мужем, а дочка росла в прохладном Петербурге у родителей своего отца. Молодой режиссер, первый, стартовый супруг дивы, обрел популярность только после смерти — те пять картин, что он снял, ерзая в узких штанишках бюджета, задыхаясь в ласковых клещах цензуры, внезапно оказались не Библией, но Камасутрой вздорного мира кинематографии. Их раздергали на цитаты и кадры, о них писали и говорили, новоявленные модные режиссеры, ломая виртуальные члены, изо всех сил повторяли позы и положения. Для девочки Наташи, первого и наименее удачного творения режиссера, созданного в соавторстве с безголосой и безголовой певичкой, отец давно стал только тенью на белой стене, узнаваемым силуэтом в жестоком свечении экрана. Его участие в Наташиной жизни было подразумеваемо и соизмеримо с тем участием, которое принимает в нашей жизни хороший фильм, или книга, или берущая за душу песня. Все же у нее был отец, она знала его имя. А Кира своего отца не знала, и ни одного материального свидетельства того, что она явилась на свет не путем непорочного зачатия, у нее не было. Ни фотографии, ни письма, ни даже имени от отца не осталось. Кира носила фамилию своей матери, даже отчество было дано ей взаймы. Два или три раза она спросила мать — кто был ее отец? Где он? Но мать отделывалась сказками — крошечную девочку, удивительно красивую, нашли в сердцевине цветка лилии, она появилась на свет благодаря волшебству. Но этого волшебства Кира не смогла предъявить своей подруге — отлично осведомленной внучке врачей — и остальному весело-любопытному классу. В двенадцать лет самой увлекательной сказкой кажется жизнь. Время новых сказок приходит позже, вместе с усталостью от жизни. И Кира ушла из школы, откуда ее через час должна была забрать Галина, ушла, оставив сумку с книгами и тетрадями.