Наталия Кочелаева - И в горе, и в радости

— Да как ты все это помнишь, старая? И что пил, и чем закусывал?

— Я, милый, что вчера было — не упомню. Давеча целый день повторяла: Найденова да Найденова. Кто такая Найденова, ума не приложу. А ложилась спать, так и припомнила, что я сама Найденова и есть. Доживи до моих лет, узнаешь, как оно бывает. А вот это запало — памятую. Да ты слушай. Вот он напился, наелся и говорит: «Плясать сейчас пойду!» Тут же и рожечники заиграли. А мужик сорвался с места и поскакал козлом. И видно — не то чтоб веселится человек или но пьяному делу колобродит, а вроде ему мука мученическая вот так плясать и остановиться он не может… Лицо кривит, стоном стонет — аж пена на губах показалась…

— Тьфу, какие ужасы ты рассказываешь, Германовна! Аж озноб продирает.

— Тебе, Владимир Дмитрич, вчуже страшно стало, а мне каково было, малолетке-то? Я ж тогда без памяти в детскую удрала и с тех пор никогда ни за кем не подсматривала…

— Значит, надоумила тебя распутинская пляска…

Советы Смирницкого не помогли Григорию Распутину — вскоре его убили. Слухи о мученической кончине святого старца, царского фаворита распространились быстрее молнии. Павел Тимофеевич ходил мрачнее тучи. «Погибну я — и Россия погибнет — так мне Григорий сказал однажды, — поведал он жене. — Жди теперь самого дурного. Явился мне Григорий во время спиритического сеансу и предсказал грядущее. Не зрю там ничего для нас отрадного».

Чтобы уберечь семью от предсказанных покойным Распутиным бедствий, Павел Тимофеевич снарядил их за границу. Впрочем, уже и не только провидцы и пророки говорили, что впереди у России большие перемены. В Петербурге из всего обширного семейства остались только сам Смирницкий, его старший сын, который наотрез отказался покидать Россию, да и вообще давно уж не жил с семьей, занимаясь какими-то своими не вполне понятными делами, и маленькая Зинаида, брошенная на попечение няньки.

Павел Тимофеевич застрелился меньше чем через год. Что послужило причиной этому — неизвестно. То ли оккультные тайны как-то подвели его, то ли житейские обстоятельства сподвигли. А сын его, оставшийся в России, взял себе фамилию своей няньки и пошел в большевики…

— Я ваше семейство никогда не бросала, — с гордостью объявила Зинаида. — Как твой дед женился, родились у них девочки, так я при них была неотлучно, на моих руках выросли…

— Какие девочки? — удивился Владимир Дмитриевич. — У мамы была сестра?

— Была, а как же… Марта ее звали. Марта и Майя, вот такие имена им придумали. За Мартой вот не углядела… Потерялась она, когда в эвакуацию ехали. Тогда мы в квартире жили, в городе. Деда твоего на фронте убило, а Майечка замуж вышла, и мы снова сюда въехали. Вот радости-то было, помню!

— Да-а, старая, устроила ты мне сегодня вечер воспоминаний… А теперь признавайся: зачем весь этот разговор затеяла?

Германовна наклонилась к Владимиру Дмитриевичу низко-низко, так что седая прядка тонких волос защекотала тому щеку, и прошептала еле слышно:

— В доме клад спрятан.

— Клад? Германовна, а ты у нас не спятила, часом? Какой клад?

— Вот этого я не знаю, — с достоинством ответила старуха. — Никогда не интересовалась. Я старая дева, одинокая женщина — зачем мне знать о каком-то кладе?

— Однако же ты знаешь!

— Я ж для тебя, Владимир Дмитрич! Вижу, у тебя проблемы. Не знаю какие и вникать не хочу. Это ведь не мои проблемы, как сейчас говорится. Но полагаю, что тут замешаны деньги. Они повсюду замешаны, все зло от них. Так вот и решила тебе сказать… К тому же помру я скоро. Два века никто не живет, а я уже до второго века дотянула. Пора и честь знать. Могла ли я надеяться новое тысячелетие встретить?

— Ближе к теме, — ласково потребовал Владимир Дмитриевич. — Откуда ты про клад знаешь? Видела, как прадед его прятал?

— Нет, этого не видела и врать не стану. Да только люди видели. Нянька моя.

— Так она померла ж уже сто лет назад! Германовна! Что ты из меня Воробьянинова делаешь!

— Мерси за такое сравнение, — рассердилась старуха. — Я, выходит, сущеглупая воробьяниновская теща? Вот возьму и не скажу тебе ничего. Помру и унесу с собой в могилу…

— Германовна, не надо уносить в могилу. Я тебя люблю, Германовна…

— Так бы и слушала, век бы слушала. — Ехидная старуха прищурилась на солнце. — Мне, в моем возрасте, любовные признания весьма полезны для общего тонуса организма… Бальзам на душу. Ладно, погожу еще помирать. Где клад, не знаю, а знаю, где карта, что на клад указывает.

— А где?

— Да на столе у тебя в кабинете!

Стол был огромный и тяжелый, как могильный памятник генералу от инфантерии. Он (стол, а не генерал) сохранился в неприкосновенности с тех дальних времен, вероятно, не только и не столько из-за почтительности потомков, но и из-за их малосилия. Чтобы вынести его со второго этажа, понадобилась бы целая бригада грузчиков. А на черта его было выносить? Совершенно незачем. Служит стол верой и правдой, вот и пусть стоит на своем историческом месте.

Карта оказалась выжжена на исподе крышки.

— Прадед твой лично трудился, — прошептала Германовна, водя рукой по испещренной темно-коричневыми линиями поверхности. — Только ты, батюшка, ужо сам разбирайся в этой карте. Мне зрение не позволяет, да и в прикладной топографии я не сильна.

Откровенно говоря, Владимир Дмитриевич Краснов тоже был «в прикладной топографии» не ахти. Ему понадобилось четыре часа, чтобы расшифровать небрежную схему, мысленно убрать и сдвинуть со своих мест привычные вещи, преодолеть нервную дрожь. Германовна в это время дремала в кресле, ползала на кухню, приносила зеленый чай, ледяной клюквенный морс и сырные палочки, наконец как-то очень молодо устроилась на стуле у окна и запела старинный романс про хуторок. Что там с этим хуторком случилось нехорошего, Владимир Дмитриевич так и не узнал — словно в мозгу открылась форточка, и он ПОНЯЛ, где запрятал свои сокровища его загадочный прадед.

Александра поставила машину на стоянку и некоторое время посидела, глядя перед собой широко раскрытыми пустыми глазами. Как много событий случилось с утра! Ее пророческий сон, в котором она опять называла свою дочь Корой. Вызов к Кленову. Обвинение Киры в убийстве. Наконец, исполнение пророческого сна — дверь, ведущая прямо из монументального буфета на черную лестницу, и таинственная находка… А потом еще неуместный, странный поцелуй, который вот уж никак не вяжется со всем остальным! Она до сих пор чувствует его в уголке рта, и это мешает ей сосредоточиться…

«Кира жива, — сказала себе Александра, стерев поцелуй запястьем. — Теперь я это знаю точно. Она жива, и я найду ее».

И Александра снова выехала со стоянки, сопровождаемая удивленным взглядом скучающего сторожа. Она поедет по улицам, она поедет просто так и будет искать знак. Если ей снятся пророческие сны, то почему бы ей не найти указания на то, где искать Киру? Она увидит ее следы — серебряную дымку, тающую в воздухе. Или она увидит ее самое. Кира будет идти по улице — в белом платье, с летящими но ветру волосами. Потерянная, несчастная девочка, затравленная этим миром.

Ей потребовалось некоторое время, чтобы войти в состояние близкое к провидческому трансу. Может быть, два часа, а может, и три — Александра потеряла понятие времени. И она уже решила признать свою идею безумной, несостоятельной и вернуться в реальность твердых предметов и конкретных понятий, когда увидела…

Цветок. Белая лилия лежала на асфальте, под ногами прохожих. Их грубые ботинки не сминали и не топтали ее. Лилия словно была нарисована белой краской — но рисунок казался объемным и жизненным, он дышал и манил к себе взгляд. Никто из людей не замечал его…

«Никто не видит его, кроме меня. Это знак. Это тот знак, которого я искала».

Александра хотела остановиться, но неведомый толчок заставил ее тронуться дальше. Через три минуты она снова увидела…

…лилию. На асфальте, под ногами прохожих. И теперь уже было ясно, что цветы указывают ей путь. Дорогу к месту, где она сможет что-то узнать о Коре. Или увидеть ее? Нет, на такое счастье нельзя сейчас рассчитывать!

Их было еще пять. Пять указателей, пять знаков. Последний лежал на самом пороге крошечного магазина.

«Белая лилия» — гласила вывеска. И Александра, кое-как припарковавшись, кинулась туда.