Оливия Уэдсли - Игра с огнем

Он подошел к звонку и позвонил. Когда все еще бледная Сара вошла в комнату, он хладнокровно сказал:

— Принесите, пожалуйста, бутылку виски и содовой воды.

Виски и Клое появились в комнате одновременно. В момент, когда вошла мать, Сильвестр сделал инстинктивное движение, как бы желая подойти и обнять ее. У нее был странный, хотя и достойный вид; она нервно проводила рукой по волосам.

— Итак, ты вернулся, — сказала она свойственным ей неуверенным голосом.

— Да, странник вернулся, — улыбаясь, ответил супруг, подошел и поцеловал ее. — Дорогая, вы не изменились. — Он похлопал ее по плечу и, ласково кивнув ей, обратил все свое внимание на виски.

Сента и Сильвестр с удивлением смотрели на мать. Она холодно встретила их взгляд. В ее глазах уже не было обычного выражения теплоты. На глазах у них Клое становилась чужим, незнакомым ни им, ни самой себе, человеком.

В течение двух-трех часов Виктор Гордон совершенно освоился и заставил называть себя «отцом». Он до ужаса напоминал те клише, в которых патриотизм доведен до крайней степени. Его патриотизм был оскорбителен. Строгим голосом он обратился к Сильвестру.

— Скоро ты увидишь, как твой старый отец пойдет в поход вместе с лучшими сынами своей родины. Какое значение может иметь возраст, когда она призывает.

Сильвестр, глядя на него с отвращением, думал: «Какой фарисей!»

Задолго до окончания вечера содержимое бутылки было доведено Виктором Гордоном до одной трети, и он совершенно размяк.

Когда сэр Поль Тренд вернулся из Вульвича после утомительного дня лабораторной работы, он встретил его подобострастно. Тренд жил у Клое в течение последних десяти лет. Это был один из тех худых, близоруких, непривлекательных мужчин, которые поглощены своим делом и все чувства которых сосредоточены на их призвании. Тренд поселился в Кемпден-Хилле, потому что Тимофей Дин, лучший его друг, математик, в студенческие годы познакомился и полюбил Клое. Когда Дин вскоре после Тренда вошел в гостиную Гордонов, он был встречен главой дома так же, как и Тренд. Но Дин, в противоположность своему другу, не настолько устал, чтобы не проявить некоторого интереса к вновь пришедшему. Он холодно посмотрел на Гордона и отрывистым голосом спросил:

— Простите, но кто вы?

С трудом найдя свой монокль, Гордон ответил:

— Всего только хозяин дома, дорогой сэр.

В эту минуту с блестящими глазами, чуть дрожа, вошла Клое. За ней — Сента и Сильвестр. Обед прошел уныло. Гордон беспрерывно болтал, вмешивался во все разговоры и говорил:

— Я иду на фронт, чтобы меня не смели называть дезертиром.

Сильвестр выразил мнение всех присутствующих, спросив:

— При чем тут это слово?

Клое с отчаянием перебила их.

— Не перейдем ли мы все вместе в гостиную?

Всегда по вечерам мужчины оставались с ней и детьми и продолжали беседу или составляли партию в бридж. Но в этот вечер джентльмены извинились и сбежали в свои комнаты или, вернее говоря, в комнату Тимофея. Тренд угрюмо сказал:

— Мы не сможем здесь больше оставаться.

Тимофей воинственно ответил:

— А я останусь.

Позже он вернулся в гостиную и слушал, как Гордон развивал свою точку зрения об Австралии.

Сильвестр, выведенный из себя, встал, чтобы сказать: «Спокойной ночи». Отец чуть не довел его до бешенства, когда сказал, хлопая его по плечу:

— Твой папаша гордится тобой.

Он пробормотал что-то бессвязное.

Клое пошла вслед за Сильвестром в его комнату. Он стал у окна и резко заговорил с ней:

— Знаешь, мама, мы этого не можем выносить. Я уйду. Он доведет меня до отчаяния.

Мать стояла молча. Она не произносила ни слова, только держала его за руки. Когда Сильвестр услышал ее учащенное дыхание, в нем заговорило желание утешить ее, и он почувствовал себя побежденным.

— Мама, — он привлек ее к кровати и сел там рядом с ней, обняв обеими руками. — Мама, о, он так ужасен! Появиться так внезапно только потому, что это ему нравится. Ввалиться в чужой дом, навязать свою особу тебе, не послав ни одного гроша в течение стольких лет, хладнокровно бросить свою жену в то время, когда ей было так плохо… Мы не должны этого терпеть! Мы не должны терпеть его!

— Мы ничего не можем сделать, — холодно ответила Клое.

— Неужели ты хочешь сказать, что позволишь ему остаться?

— Я не нахожу выхода.

— Но ведь это абсурд. Я никогда не слышал о подобной слабости. Этот пьяница, пропитанный виски, сваливается на голову, спокойно устраивается у нас, а ты, проработав всю жизнь на нас и неся бремя стольких лет, не получив никогда от него ни одного пенни, ты говоришь, что ничего не можешь сделать, чтобы от него избавиться. Черт побери!..

Клое поднялась. Она выглядела очень хрупкой и бесконечно утомленной.

— Дарлинг, я сделаю все, что смогу. Только не настаивай сегодня.

— Боюсь, что если не настаивать, то ты не сумеешь противостоять, даже если это будет необходимо.

Открылась дверь. Вошел отец.

— У меня нет колодки для башмаков. Всегда имей такие штуки для башмаков, мальчик мой. Если можешь, дай мне одну из твоих колодок.

Он порылся в шкафу Сильвестра и, держа левую колодку, взял Клое за руку.

— А теперь идем спать.

Чтобы не видеть скорбных глаз Клое, леди Мери добилась в управлении цензуры места для Виктора Гордона. Он с кислой улыбкой сказал:

— За отсутствием лучшего, пусть будет эта служба.

Служа в цензуре, Виктор Гордон узнал о существовании Макса и о его письмах от Нолли Прайс. Ему никто ничего не рассказывал о помолвке Сенты. Она просила мать, Сильвестра и Нико ничего ему об этом не говорить. Нико со свойственной ей беспечностью заметила:

— Она, вероятно, стесняется.

Никто из них никогда не говорил с Сентой о Максе. Работая в каком-то подведомственном леди Мери учреждении кем-то вроде упаковщицы перевязочного материала, Сента слишком утомлялась, чтобы вести какие-нибудь разговоры. Вдруг все всплыло. Нолли Прайс, заинтригованная письмом Макса, подошла к письменному столу Виктора и спросила:

— Скажите, Виктор, что это такое?

Гордон взял письмо с собой, едва сдерживая кипевшее в нем бешенство. Этот случай был прекрасным предлогом для проявления патриотических чувств. Чем больше он кричал, тем больше его переполняло чувство удовлетворения. В заключение он стал так размахивать этим письмом перед лицом Сенты, что она в отчаянии крикнула:

— Отдайте его мне!

— Ничего подобного я не сделаю. Начнем с того…

— Мне безразлично, что вы собираетесь делать. Это мое письмо, и вы не имеете никакого права на него.

— Я имею право, если это вызывается твоими интересами. Мне совершенно ясно, что тебя нужно защитить от…

В поисках своей фуражки влетел Сильвестр. Сента ухватилась за него:

— У отца письмо Макса ко мне. Он получил его в управлении цензуры.

Сильвестр дернул головой. Его лицо приняло сердитое выражение. Он угрюмо сказал отцу:

— Письмо, адресованное Сенте, не принадлежит вам.

Виктор поднял руку:

— Сын мой…

Тогда Сильвестр вспыхнул:

— К черту «сын мой»! Я не сомневаюсь, что вы мой отец, но у меня нет к вам абсолютно никаких сыновних чувств! Отдайте Сенте ее письмо.

Он подошел к Виктору и стал около него. Его шесть футов роста возвышались над щупленькой фигуркой Виктора. Протянув руку, он сказал ему:

— Отдайте.

Жестом отвратительного жестокого ребенка Виктор бросил письмо в камин. Из горла Сенты вырвался полузаглушенный рыданиями крик. Сильвестр с бешенством крикнул, наклонив свою голову до уровня лица Виктора:

— Я готов свернуть вам голову. — Круто повернувшись, он схватил Сенту за руки. — Идем, нам здесь нечего делать.

Вместе, спотыкаясь, они с трудом добрались до столовой. Сильвестр заговорил обрывающимся голосом:

— Тебе лучше отсюда уйти совсем. Я выступаю шестого. Сегодня утром получил назначение. Жизнь в этом доме мне нестерпима. Мать, по-видимому, совершенно изменилась. Если ей угодно сохранять здесь это чучело, пусть она это делает. Но я ухожу. Отец Мекина работает по организации автомобильного отряда. Кажется, я могу в нем устроиться. Может быть, ты помнишь Мекина? Он учился когда-то со мной в школе. Во время твоего пребывания в Германии он сюда приходил.