Оливия Уэдсли - Игра с огнем

— Вы не можете себе представить, как сильно мне хотелось поцеловать вас еще год тому назад, тогда в поезде. Видите, как хорошо я вас помню.

В кругу семьи он яркими красками нарисовал встречу с Сентой.

— То был единственный раз в моей жизни, когда путешествие по железной дороге показалось мне приятным. Я с трудом расстался с ней в Амстердаме.

Наедине с Максом, глядя на него синими любящими глазами, он более спокойно сказал:

— Ты сделал довольно хорошее дело, не правда ли?

Макс согласился.

— У меня большой опыт в наблюдении над людьми, — сказал Гизль. — Проведя несколько дней с Сентой в поезде, я больше не мог ее забыть.

Затем он стал задавать ему чисто ребяческие вопросы:

— Ты влюбился в нее сразу, да? Какая у нее семья?

— Ее мать — историк, есть еще младший брат, сестра двадцати двух лет и, кажется, какая-то старая-престарая тетка. Кстати, Гизль, кем был Уильтсир? Эта тетка — его вдова.

— Я знал его лично, — ответил Гизль. — Я был в Берлине, когда он был там послом. Значит, твоя маленькая Сента будет к тому же богата?

Вечером Гизль устроил танцы и заставил всех надеть фантастические костюмы. Он много танцевал с Сентой. Танцуя с ней, он шепнул:

— Не жалеете ли вы, что не встретили меня первого?

Он находил Сенту очаровательной, и поэтическая струнка, сильно в нем развитая, была еще более возбуждена ее романом с Максом. Гизль заставлял Фернанду петь самые сентиментальные и страстные романсы и присоединялся к ней. Получались очень красивые и эффектные дуэты. Сенте он очень нравился.

В этот вечер Гизль был немного навеселе, сам разливал шведский пунш и сказал о себе: «Я выпил порядочно». Выйдя с Сентой на террасу, Гизль сказал ей:

— Я на вашем месте не откладывал бы свадьбы, сахарный вы мой ягненочек.

Хотя его лицо смеялось, голос был очень печален.

— Но ведь мы будем венчаться 22-го, через две недели.

— А вы настаивайте и передвиньте число, — продолжал Гизль, — только никому не говорите, что это посоветовал вам я.

Сента рассмеялась:

— Гизль, не будьте таким смешным и таинственным. Скажите мне почему?

Он покачал головой:

— Не могу, — и прибавил, — если что-нибудь должно случиться, то почему не ускорить этого.

— Ускорить что? — спросил Макс, тоже вышедший на террасу с Фернандой.

Гизль ответил угрюмо:

— Я советую Сенте как можно скорее венчаться.

Макс рассмеялся, шепнул что-то Фернанде и увел Сенту от Гизля. Фернанда пригласила Гизля танцевать.

Нежно прижав к себе Сенту и целуя ее волосы, Макс шепнул ей на ушко:

— Кажется, Гизль сильно пьян.

Сента вздохнула с облегчением:

— Так вот в чем дело. Знаете, что мне говорил Гизль? Он настаивал на том, чтобы мы скорее поженились.

— Он хитрый парень, — сказал небрежно Макс.

Сента воскликнула:

— Как будто что-либо может нас остановить!

— Ничто не может и не должно, — ответил Макс, нежно глядя на нее.

У Сенты вырвался вздох облегчения.

Сильвестр выскочил из авто, влетел в лифт, уронил две книжки, поднял их и наскочил на худенькую, довольно красивую, но неаккуратно одетую леди, сказавшую: «Дарлинг!» Это была его мать. Он был без шляпы, но все-таки низко поклонился ей. Она рассмеялась. Сильвестр взял ее под руку.

— Не уходи, пожалуйста. Вернемся выпить чашку чаю. Мне не мешает что-нибудь поесть, предположим тоаст с маслом, сардинки, безразлично какие, и пару кексов.

Очень нежным и приятным голосом его мать нерешительно ответила:

— Да, конечно, но могу ли я… Я протелефонировала… но… Конечно, я могу пойти в другой раз, хотя все это страшно таинственно. Дело в том, что тетя Мери прислала записку: не могу ли я к ней позвонить. Силь, дарлинг, мы должны обзавестись телефоном. Он так необходим в современной жизни. Но плата вперед кажется мне ужасной несправедливостью. А ведь несправедливость — явление, менее всего терпимое человечеством. Я позвонила тете Мери. Она спросила меня, не получала ли я чего-нибудь от Сенты. Кажется, уже больше недели нет писем? Она сказал мне: «Тогда вы должны приехать ко мне к чаю». А я никогда не нахожу, что сказать, когда получаю внезапное приглашение. Поэтому я согласилась.

— Ну, и ничего подобного не будет, — решительно заметил Сильвестр, не отпуская ее. — Блудный сын вернулся домой, и ты должна с ним остаться и пить чай, и больше ничего. Идем!

Они пошли по лестнице, весело болтая и много смеясь. В семье Гордонов любили посмеяться. Для Сенты и Сильвестра их мать была всегда неисчерпаемым источником веселья. Ее нерешительность веселила их даже в тех случаях, когда раздражала. Сента утверждала: «С мамой никогда не скучно». Сильвестр и она серьезно обсуждали этот вопрос. Это происходило потому, что изменчивость настроения Клое зависело от малейшего повода. Она могла уклониться от темы разговора какой-нибудь совершенно неподходящей шуткой и, наоборот, могла стать сразу страшно серьезной, в то время как ее собеседник был настроен шутливо. Ее туалеты были всегда источником горя и неприятностей. Ее вещи всегда были очень скромны, но неоспорим был тот факт, что они всегда ужасно выглядели.

Неопределенная, странная, неряшливая, с мягким голосом и до крайности неэгоистичная, с карими глазами, прямыми, очень красивыми бровями и изумительными руками, за которыми она никогда не ухаживала, она была историком. Ей не было двадцати лет, когда она вышла замуж.

Старшая дочь, Нико, двадцати одного года, очень элегантная, была личным секретарем у глубокоуважаемого мистера Гуго Лортона. Нико редко возвращалась в дом Кемпден-Хилль. Все интересы ее жизни были сосредоточены на том, чтобы беспрерывно развлекаться. Умение Сильвестра и их матери довольствоваться малым доводило ее до самых горячих упреков.

— Сильвестр, ради всего святого, пойми, что внешность имеет значение. Мама, скажи ему об этом! — И, конечно, для нее было ужасно услышать в ответ насмешливые слова матери:

— О, дарлинг, мне кажется, что Сильвестр прелестен.

Нико, которая взывала к небесным силам, с презрением бросала:

— Сильвестр — прелестен!

Еще более выводили ее из себя глупые комментарии матери:

— Дарлинг, я знаю, что в действительности он не красив, но мне так приятно думать, что он красив.

Бальзамом для тщеславной Нико явился отъезд Сенты в один из самых фешенебельных пансионов Европы. Приятно было говорить: «Моя младшая сестра в Рильте».

— А это благодаря тому, что Сента так любит новизну, — обычно с удовольствием говорил Сильвестр и по желанию публики рассказывал всю историю этого события. Между отдельными раскатами смеха он говорил:

— У меня была великолепная шляпа! Сента теперь в прекрасном месте! Все это божественно!

Самыми глупыми словами он рассказывал, как Сента заинтересовалась небольшим холлом, через который они прошли однажды в апрельский вечер.

— Представьте себе такой небольшой холл. Сента туда вошла, хотя я ее предупреждал, что там, наверное, скверно пахнет. А ведь вы знаете, как она ненавидит скверные запахи. Но все-таки она вошла, и не успели мы оглянуться, как какая-то девушка вскочила и начала рассказывать нам подробности своей жизни. Я чувствовал, что Сента не должна была слушать такие слова и собирался ее оттуда утащить, как вдруг увидел, что Сента — подумайте, наша Сента — с увлечением слушает рассказ этой маленькой леди о довольно двусмысленных вещах. По-видимому, рассказ прелестной леди произвел на Сенту большое впечатление и, несмотря на все усилия, я не мог заставить ее об этом забыть. Только когда Сента вполне насладилась, она соизволила уйти. Когда я стал ее в этом упрекать, она мне просто ответила: «Не будем об этом говорить. Это было выше моих сил. Я была вынуждена слушать». Когда я заметил, что она не слышит самое себя, она почувствовала себя огорченной за ту девушку. В то время матери не было дома. Она читала лекции в Чельтенхеме. Я отправил Сенту к тете Мери, а тетя спровадила ее в Германию. Вот каковы последствия темперамента Сенты.

— В свое время я была атеисткой и страстной католичкой, но все это в возрасте 16 лет. Не забывай, дарлинг, что разнообразие — истинная соль жизни.

Но тетя Мери, хотя и улыбнулась и воскликнула: «Прелестно», все же настаивала на плане с пансионом. Она даже упомянула слово: «Истерия». Клое Гордон, выведенная этим из себя, мягко ответила ей: