Александра Лимова - Игрок Фемиды

Несмотря на то, что он отбил Вадику почки, ударяя вполне сознательно в нужные места и с нужной силой, чтобы Вадик потом ссал кровью, и сдох в тюрьме через некоторое время, ибо помощь ему оказывать там не будут, Вадик знал и еще кое-что — Ленкин хахаль не простит ему. И действительно устроит ад при жизни. Сердце пропустило несколько тактов, но не от того, что купленные менты грубо вытащили его из машины и швырнули в холодную лужу, наподдав по отбитым почкам. Нет, совсем не от этого. А оттого, что эта белобрысая гнида уже контролировала его жизнь и все его слова не были угрозами. Это было холодным предсказанием. И финал предрешен. Вадик сам себе подписал смертный приговор. А игрок Фемиды довольно улыбнулся.

Следующий день прошел скомкано. На занятия я не пошла, он не пошел на работу. Вызвал на дом стилиста одного из ведущих салонов красоты. И этот жеманный, профессиональный мужик, тактично не обращающий внимания на мою морду лица, сотворил с моими обкромсанными волосами настоящее чудо. Даже побитое, отекшее лицо как-то не особенно отвлекало от стильной стрижки. Я с удовольствием смотрела в зеркало, хотя всегда предпочиала длинные волосы коротким стрижкам. Но мне определенно шло.

Настроение поднялось и я решилась. Любимый трек на повтор. Может он и мешал, но Антон, роящийся в документах полулежа на кровати, ничего об этом не сказал. Я раза с третьего только поймала ритм, сначала бестолково слонялась по комнате, стесняясь своего побитого тела пусть и при привычном приглушенном освящении его спальни. А потом, вдохнув и выдохнув, плюнала на все и запустила мелодию в себя. Плевать на боль, на налившееся синевой синяки по всему телу. Я хочу танцевать. Танцевать для него.

Как ни для кого и никогда. Он прервал меня в середине, схватив и повалив на простыни, целуя мои руки, с упоением скользя губами по лицу, шептал сокровенное: «моя маленькая», и я готова была на все. Если бы он сейчас попросил продать ему душу, я бы не задумываясь это сделала. Но мой мужчина, мой нежный зверь, сцеловывая слезы с моего лица, сам был готов заложить весь свой мир в угоду моим желаниям.

Он любил меня, каждую клеточку моего тела, жадно отзывающуюся на его движения. Страстно и бескомпромиссно. Я умирала под ним в эту ночь не один раз и смаргивая слезы исступления, бессвязно шептала его имя. Самое прекрасное имя на свете. Чувствовала, как дрожат его пальцы на моем теле, как ошибаются губы, смешивая упоительные поцелуи с ответными неистовыми в своей нежности репликами. Дрожала, таяла и разлетаясь на мириады осколков под его переменчивый шепот, с надломленной хрупким чувством успокоения в перерывах необходимого мне телесного контакта.

— Люблю тебя, моя маленькая… — Ласково оглаживая мои скулы большим пальцем, тихо произнес он. — Боже, как же я тебя люблю, моя маленькая девочка…

— Антон… — слезы скользнули по щекам, я обняла его руками и ногами, как могла.

Пыталась впитать его в себя, запустить под кожу, в сердце и душу. Раствориться в нем. Забыться. Умереть и возродиться. В этих прозрачно-голубых глазах. В нежных нотках его переменчивого шепота. В этих сильных и таких парадоксально осторожных руках. Я была окружена им, его волей, чувствами и желаниями. Умирала в нем, при каждом его движении содрагалась. И чувствовала. Чувствовала, как никого. Никогда. Ни сегодня, ни завтра, ни, тем более, в прошлом. Я была под мужчиной. За ним. После него. И это мне невероятно нравилось. Именно с этим мужчиной, и ни с каким другим никогда в жизни. С таким сильным, страстным, любящим. И мне это нравилось. Нравилось отдаваться ему, отвечать на его ласки, наслаждаться улыбкой, жадными губами, немного грубыми, но чувственными.

На меня была наложена печать безопасности. Отныне и от всего. Это грело кровь и успокаивало душу. Нечто сходное, но такое хрупкое было в детстве. Когда Гелька м0еня защищала от всего и всех, пока я училась скалить зубы и беззвучно подниматься с разбитых колен.

— Обними меня, — как-то жалко, на мой взгляд, всхлипнула я, подавшись коварным воспоминаниям о детстве.

Антон не придвинулся ко мне, как делала Гелька, он притянул меня спиной к своей груди и, обняв, зарылся лицом в макушку, негромко выдохнув: «Все хорошо, маленькая». Я, не сдержавшись, всхлипнула.

Осознала, что перебито самое дорогое воспоминание из детства, когда Гелька, прижимаясь телом к моей дрожащей спине, пока меня мучила температура под сорок и укрывая хлипеньким одеялом, никак не могла унять мое содрогающееся в ознобе тело. Она так же шептала, захлебываясь слезами, что все хорошо, но с ней рядом в тот момент, не было этого пугающего чувства безопасности и возможности расслабиться. Тогда я думала, что не переживу ночь. Так же думала и Гелька, шваброй бьющая любого, кто заходил в нашу с ней комнату…

А сейчас я абсолютно здорова. Но слабее, чем в тот ужасный вечер. И самое… пугающее, что я больше не боялась сомкнуть глаза, зная, что меня никто и никогда не обидит под этими сильными руками.

Никто и никогда, да, безусловно.

Кроме этих самых рук.

Но тогда я об этом еще не знала. Все случилось гораздо позже.

Через неделю, когда синяки от Рубиковской мази сошли на нет, меня поджидал новый удар — меня уволили. Луиза сообщила об аннулировании контракта по инициативе клуба и, пожелав мне всего доброго, отключилась. Я ошарашенно посмотрела на трубку в своей руке, думая, что ослышалась. Но нет, когда я позвонила Луизе, она подтвердила, что с отпуска завтра в смену я не выхожу. Потому что контракт аннулирован, неустойку я не должна из-за инициативы клуба.

Я влетела в кабинет сучьего адвоката разъяренной фурией.

— Антон, нахера ты это сделал?! Чем мне теперь за ипотеку платить?! На панель идти что ли?!

Я исступлённо орала на спокойного Антона перебирающего документы за своим рабочим столом.

— Луиза позвонила? — догадался он, нахмуриваясь, читая свои долбанные бесчисленные документы и прикусывая губу. — Нет, это старое постановление… А где новое-то?..

Я аж задохнулась от злости. Зло топая к нему, кинулась драться. Он, встав с кресла и не отрывая взгляда от документов, без труда меня скрутил и прижал спиной к своей груди, блокировав руки.

— Будь добра, переверни страницу, ближе же стоишь.

Меня аж перекосило и кроме как злого рыка сквозь стиснутые зубы, я больше никаких звуков издать не могла. Но он держал меня в таком положении минут пятнадцать, скучающе положив подбородок на мое темечко.

— Успокоилась? — негромко поинтересовался он, и, не дождавшись от упрямой меня ответа, вздохнул и произнес, — ну ладно, давай еще постоим.

— Антон, зачем ты это сделал? — порядком спокойнее спросила я. — Ты же знал про ипотеку…

— А ты знала, что меня не устраивает твоя работа. — Отпустил меня, сев в кресло и дернул за локоть, заставив упасть ему на колени и смотреть в потемневшие, серьезные глаза. — Женщина — визитная карточка своего мужчины. И она у меня шикарная. Но слишком открытая. Меня не устраивает.

— У меня, ипотека, блядь! — кипя от злости, заорала я ему в лицо.

— Уже нет. — Голубые глаза удовлетворенно блеснули и принялись изучать вырез футболки.

— Чего?.. — я аж охрипла от удивления, пальцами вцепившись в его подбородок, приподняла голову, заставляя смотреть в свои глаза.

— В обед в банк заедь, забери документы. Я закрыл ипотеку.

Я растерялась. Антон зевнул и, взяв со стола папку, чуть отведя ее в сторону от моего тела, принялся читать, второй рукой оглаживая мое бедро. Вид такой, как будто в магазин за хлебом сходил по моей просьбе, а не три ляма долга за меня погасил. Я покачала головой, закрыв глаза и пытаясь успокоиться. Мало что из этого вышло, конечно.

— Мне… господи… да зачем?! Это моя квартира и мои проблемы! Я ее взяла, я и должна оплачивать! Мое это, понимаешь ты, нет?! Что ты вот лезешь, куда не просят! Немедленно забирай свои деньги! Я сама оплачу!

— Я не могу. — Поморщился он, рывком выдергивая подбородок из моих пальцев. — Считай это предсвадебным подарком. Я хотел предложение тебе в декабре сделать, на твой день рождения. Но раз так сложились обстоятельства и интриги не получится…

Он хохотнул, с удовольствием глядя как меня перекосило от удивления и отложил папку. Я с трудом справилась со своим лицом, но не бешено бьющимся сердцем. Эмоции были смешанные, невыразимые. Меня саму пугала своя реакция.