И почему-то мне это ой как не понравилось.
Под его пристальным взглядом мне становится не по себе; стараясь даже не смотреть в его сторону, сворачиваю за «Утопию» — таким путём до дома добираться в полтора раза дольше, зато не буду дразнить своим видом мажора, который решил, что я должна стелиться перед ним ковриком. Пока огибаю нескончаемую стеклянную стену, в голове крутится благодарность маме за то, что шесть лет назад она уговорила меня не отказываться от поездки в тот до смерти скучный игровой центр.
Мой дом располагался в среднем периметре — так негласно назывался район, в котором жили семьи со средним или низким уровнем доходов; наш район опоясывал центр города, в котором жила элита, и разительно от него отличался. В то время как в центре дома имели разный внешний вид и размер территории в зависимости от обеспеченности семей, все дома в периметре были одинаковыми — одноэтажные безликие строения на две комнаты, не считая ванной и кухни; правда, несколько всё же выделялись: некоторые семьи умудрялись скопить денег на покраску стен и невысокие заборчики, выкрашенные белой краской, экономя при этом на еде и одежде. Моя семья пошла чуточку дальше — около пяти лет назад отец сумел приобрести старенькую подержанную «ГАЗ-21 Волгу» года выпуска эдак тысяча девятьсот пятьдесят шестого: отыскал на какой-то барахолке и купил практически за копейки, что было вовсе не удивительно. Эта машина раньше была, очевидно, красного цвета, а теперь превратилась в ржавое нечто, что пыхтело и разваливалось по десять раз на дню. Папа каждую свободную минуту отдавал этому ведру, чтобы хоть немного экономить на общественном транспорте, но на самом деле его «машина» обходилась нашей семье гораздо дороже. Лично я вообще предпочитаю ходить по городу пешком, тем более что до центра совсем недалеко: «Утопия» — это сердце города, и до неё я добиралась примерно полчаса на своих двоих.
В нашем периметре имелась своя «верхушка власти» — Местное самоуправление, — продуктовые и вещевые магазинчики с приемлемыми ценами, школа, больница и даже небольшой парк в качестве развлечения, хотя после наступления темноты там лучше не появляться: ночь — это время всех отвязных персонажей, проживающих на территории периметра. Самоуправлением занимался муниципальный губернатор, избираемый жителями периметра, который отправлял в центр статистику и отчёты об обстановке в пределах своей территории, а центр в свою очередь обеспечивал нашу безопасность, осуществлял доставку медикаментов и продуктов питания, а также предоставлял рабочие места для старшего поколения. Взрослых здесь было предостаточно, так как, во-первых, «Утопия» существует не так давно, а во-вторых, чаще всего подростки возвращаются в периметр после окончания учёбы в универе за редким исключением, когда аккомоданты и сибариты связывают себя узами брака.
Конечно, со стороны могло показаться, что мы обделены благами и скорее похожи на изгоев, но на самом деле я лучше предпочту жить среди себе подобных, чем бод боком у элиты: так я, по крайней мере, живу среди Людей, и никто не тычет пальцем в мою «непохожесть» на других. Да и грех было жаловаться: здесь жизнь тоже била ключом — пусть и гаечным и иногда по голове — и моя семья чувствовала себя комфортно.
Уверена, так считаю не только я.
За нами располагалась окраина — самый бедный и самый неблагополучный район — его население по большей части было представлено бывшими заключёнными и людьми с алкогольной и наркотической зависимостью. Власти города обнесли его забором, который представлял собой панцирную сетку, и приставила к воротам круглосуточную охрану, которая следит за тем, чтобы жители окраины не покидали своей территории и не провоцировали конфликты между жителями. Старшие работали в пределах своей территории, а подростки после окончания школы не поступали в ВУЗы, а подрабатывали вместе с родителями на заводах, в шахтах, а также на свалках — сжигали или закапывали мусор, который поступал туда со всего города. Заниматься этой грязной работой шли только самые отчаянные; из-за этого в скором времени вся окраина сама стала похожа на свалку: ветер разносил летучий мусор, а жители, не видевшие перспектив будущего, оставляли его там же, где он приземлился. Это было практически то же самое заключение, но другим способом предотвратить рецидивы и уменьшить дурное влияние на другие слои общества не представлялось возможным.
Не знаю, как другие, но я не хотела бы делить с ними одну территорию.
Нам, жителям среднего периметра, запрещалось посещать окраину по понятным причинам, но, будучи детьми, мы совершенно по-другому смотрели на мир; отыскав небольшую брешь в заборе, мы часто проникали на запретную и оттого столь желанную территорию и играли с местными детьми. Это продолжалось довольно долго; до тех пор, пока девушка из периметра не влюбилась в парня с окраины — классическая история. Не знаю, что с ними случилось дальше, но после этого наши территории разделили высокой бетонной стеной, и всякое общение прекратилось.
Избалованные подростки и парни постарше тоже изредка забирались на нашу территорию ради «острых ощущений»; полагаю, когда у тебя есть всё, что нужно — и не очень — да ещё исполняют каждую твою прихоть, мажоры начинают сходить с ума — им хочется чего-то нового и недоступного.
Того, что можно получить только рискуя головой.
Разумеется, пересекать границу без необходимости было запрещено, хотя сомневаюсь, что кто-то отважится наказать за незаконное проникновение сына мэра города или дочь влиятельного бизнесмена. Богатенькие парни просто искали подходящее место, чтобы выпустить свою дурь и при этом не подставить под удар репутацию родителей: поджигали мусорные баки, забрасывали продуктами чужие дома и нередко задирали здешнюю молодёжь. Девушки-мажорки на нашу территорию никогда не заходили — слишком брезгливые, чтобы пачкать свои королевские ножки «нищенской пылью периметра»; уж не знаю, какими способами они «выпускали пар» из-за своей «скучной» жизни, но вряд ли сидели в четырёх стенах, вышивая крестиком на пяльцах.
К своему дому буквально подползаю — тяжесть бумаги сделала своё дело; родителей дома не оказалось: отец возвращается с завода не раньше семи вечера — завод в пределах нашего периметра — а мама всё ещё на дежурстве в больнице. Она у нас весьма талантливый хирург — одна из немногих на весь периметр — так что работы у неё всегда было много; если выпадала свободная минутка, она натаскивала в этом нелёгком деле медсестёр, у которых руки росли, откуда надо, чтобы хирургов стало больше, потому что специалистов у нас катастрофически не хватало. А младший брат всё ещё был в школе; ему пятнадцать, и меня в последнее время всё чаще пробирает дрожь, когда представляю, что через несколько лет его тоже ждёт распределение, а у него нет лучшей подруги, которая смогла бы взять его под своё крыло. Но пока у него в запасе есть три года, я стараюсь об этом не думать: вдруг ему, как и мне в своё время, однажды повезёт.
С тестами решаю не тянуть и сажусь сразу после перекуса за самый короткий — тот, в котором двадцать один вопрос — призванный определить уровень моей депрессии… Сомневаюсь, что в конечном итоге ответ будет сходиться с реальностью, но раз это нужно…
Моего энтузиазма хватает ровно на два теста из пяти — к восьмидесятому вопросу в совокупности у меня уже рябит в глазах от букв и цифр и вообще нервирует то, что я занимаюсь не тем, чем хочу. Вхожу в родительскую спальню и достаю спрятанную на слегка облезшем шкафу картину, которую нужно раскрашивать по номерам, и сажусь за письменный стол; так как в доме всего две комнаты, я вынуждена делить свою с мелким безобразником, который не упустит случая испортить мой труд, стоит только зазеваться. Я разрешаю ему смотреть на то, как я рисую, но оставлять без присмотра картину никогда не рискну — даже если вышла из комнаты всего на минутку: по возвращении меня в лучшем случае будет ждать гигантская клякса вместо того, что когда-то было картиной. Поэтому, когда ухожу из дома, всегда прячу её на шкафу именно у родителей: войти туда без их разрешения Глеб вряд ли рискнёт, а меня родители считают достаточно взрослой и благоразумной, чтобы не заниматься в их комнате глупостями.
Вообще брат очень послушный и ответственный; только иногда, когда он чувствует, что нет контроля, позволяет себе совершать необдуманные поступки — просто из вредности. Он был немного худоват для своего роста, и я иногда звала его «пухляш», когда хотела подразнить; за это он никогда не обижался на меня, потому что знает, что я его люблю, но всем остальным такую форму обращения не позволяет. Его нос и щёки были щедро усыпаны веснушками, и в детстве Глебу это очень не нравилось; я успокаивала его словами, которыми в своё время меня успокаивала мама — «Это тебя солнышко любит!». Он часто спрашивал, не может ли оно любить его чуточку меньше, но я убеждала, что в природе не существует любви «наполовину» — она либо есть, либо нет. На резонный вопрос о том, почему веснушек нет у меня, отвечала, что солнце любит только маленьких, и когда братишка подрастёт, возможно, у него они тоже пропадут. Сейчас же его не волнуют ни веснушки, ни юношеские прыщи, которые отравляют жизнь большинству среднестатистических подростков во время переходного возраста; более того, иногда брат возвращается домой, и на его лице помимо всего прочего я вижу ещё и багровые синяки. Меня радует, что Глеб может постоять за себя, и одновременно с этим я не довольна, что для решения проблем он использует исключительно силу: словом иногда можно ударить гораздо больнее.