Ольга Лебедева - Игры кавалеров

Человек в узорчатой расшитой полумаске черного шелка, скрывавшей верхнюю половину лица, затеплил свечу, и ее неверный свет медленно, точно нехотя выхватил из полумрака комнаты лица пятерых молодых людей. Все были закутаны в темные плащи, и лишь шестой, сидевший особняком, был облачен в белое одеяние на манер римской тоги. Он единственный остался без маски, и даже призрачное сияние свечи не могло скрыть смертельную бледность, заливавшую его тонкое, с аристократическими чертами лицо.

— Итак, господа, все в сборе, — свистящим шепотом произнес он. — И господин кандидат. Кавалеры святого Гименея приветствуют вас.

Молодой человек в белой одежде с достоинством поклонился.

— Сроки вышли, жребий брошен, и узы Гименея уготованы вашему покорному слуге.

Председательствующий усмехнулся, однако в уголке его тонкого, кажущегося бескровным рта обозначилась и пролегла горькая складка.

— Видит бог, все это время я стремился к процветанию и благоденствию нашего союза. Вам не в чем меня упрекнуть.

Пятеро кавалеров дружно кивнули, шестой же скрестил на груди руки. Ученые мужи двояко трактуют сей жест: иные видят в нем выражение спокойствия и отдохновения, прочие же — неуверенность и душевное смятение.

— Место и время вам известны. Кандидатура — тоже. Вполне достойная девица старинного рода. Разумеется, пребывает в полнейшем неведении относительно вновь открывшихся обстоятельств ее биографии, понятных всем присутствующим.

Человек в узорчатой полумаске сделал паузу.

— Я размышлял относительно превратностей жребия и путей осуществления оного. Полагаю, похищение будет в данном случае наиболее уместным.

Пятеро кавалеров переглянулись, после чего наиболее субтильный телом из всех предупредительно поднял руку.

— Говори, достойный Прокофий, — велел председательствующий.

— Полагаю, магистр, в похищении нет необходимости. И почтенные кавалеры со мною согласны. Ваши достоинства и личность не нуждаются в наших привычных уловках. Достаточно вам указать пальцем, и ваша избранница с радостью отдаст вам руку и сердце. И все остальное, разумеется.

При последних словах Прокофия прочие кавалеры неожиданно расхохотались, громко и развязно. Точно пребывали не на тайном сходе секретного ордена, а сидели на веселой и разухабистой гусарской пирушке.

— Благодарю вас, други, и тебя, Прокофий, в особенности, — ответил магистр. — Если только все расчеты и выводы нашего благодетеля верны, все прочее пройдет как по маслу.

— Касательно девицы никаких сомнений, благодетель меня в том заверил при нашей последней личной встрече, — твердо сказал кавалер. — Одна как перст, прозябает в провинции, в полнейшем неведении о своем нынешнем положении и…

— Довольно, — жестом остановил его человек в узорчатой полумаске. — В таком случае все решено. Повеселимся, господа, во славу Гименея!

Ответом ему были приветственные клики, и теперь сомнений не оставалось — так дружно и зычно могут кричать одни лишь военные!

— А господин кандидат ужо поучится нашему нехитрому ремеслу! — подмигнул магистр человеку в белом. — Быть ему первым злодеем в нашей комедии? Ну, или хотя бы последним?

— Быть, быть всенепременно! — дружно заорали кавалеры, с которых уже совсем спал флер мистической тайны. Теперь это были шестеро молодых людей, жизнерадостных, разбитных. И словно по мановению волшебной палочки на столе вдруг очутились, откуда ни возьмись, бутылки шампанского, хрустальные бокалы, а магистр водрузил по краям массивные бронзовые подсвечники. Вмиг стало светло, шумно, кое-кто уже и стягивал маску. И только человек в белой одежде задумчиво сидел у стены, не принимая участия в общем веселье. Казалось, его снедала какая-то навязчивая мысль, не дававшая ему покоя.

В руках кандидат в кавалеры святого Гименея сжимал крохотную лаковую миниатюрку. На ней было изображение особы, о которой шла речь на сегодняшнем собрании. Он смотрел на черты ее лица и, по всему видать, ничего не замечал и не слышал вокруг. Даже пристальных и острых взглядов, которыми его изредка награждал магистр. И тогда в глазах человека в узорчатой маске вспыхивал холодный огонь, и его лицо приобретало выражение гордости и высокомерия.

Ну и зима выдалась нынче в Осиновке! Снежная, злая, с ядреным морозцем и ночными метелями, от которых за окном до утра пуржила круговерть белых вихрей, неустанно постукивая в стекла, норовя забраться в щели рам ледяными сквозняками и выстудить дом. Редко когда солнце проглядывало сквозь волнистые тучи, словно тоже слепленные из снега, повисшие над имением армадой задумчивых белоснежных парусных кораблей. В эту пору так уютно сидеть долгими зимними вечерами за самоваром, топленным по-настоящему, сухими сосновыми шишками, прихлебывать из старой и оттого любимой с детства фаянсовой чашки ароматный чай и предвкушать скорое Рождество.

А вместо этого теперь приходится трястись в санях и надуваться от злости, как индюшка. Хотя этот урядник Сомов кого хочешь доведет до белого каления! Это же надо — не сказать, а даже просто подумать эдакое!

Перед Оленькиными глазами услужливо всплыла урядничья физиономия — с обвисшими щеками, двойным подбородком, двумя щетками жестких соломенных усищ и тупыми, рыбьими глазами навыкате.

«Все улики говорят, госпожа Ланская, что барышня, сиречь девица Ларионова, самолично сбежала из дома вместе с новоявленным женихом. Есть и приметы этого г-г-господина…»

И это — о ее любимой и единственной подруге! Рассудительнее и практичнее которой и в целом свете, наверное, не сыскать. И уж во всяком случае, в их уезде — наверняка!

Оленька с негодованием запахнулась в широкую полость бараньей дохи. Она не любила всяких изнеженных дамских штучек во всем, что касалось дороги: если бы Оленька родилась в библейские времена, то уж точно мчалась бы степями в седле бесстрашной амазонкой, нежели ездила бы в паланкине, под опахалами покорных и безмолвных слуг! И санками умела править, и сдержать на скаку свою любимицу — горячую и порывистую Рыжую могла без посторонней помощи. Ни снег, ни ветер с изморозью ей не помеха на зимней дороге. От них лицу одна польза — лучше массажа для кожи и сыскать невозможно!

— Скоро ли уже Ларионовка? — недовольно пробурчала она, беспокойно поглядывая по сторонам. Возница, рослый и молчаливый мужик Пров, обладатель необъятной бороды цвета вороньего крыла и железных рук, с легкостью гнущих подковы, лишь покосился на нее и вздохнул. Молодая барыня и сама знает — вот поворот у просеки, по правую руку Заячья заимка, а там, глядишь, и до ларионовских подать рукою.

Оленька фыркнула и раздраженно рванула жесткие, курчавые завитки каракуля. Лучшая подруга средь бела дня исчезает из собственного имения, где уже несколько лет оставалась единственной и полновластной хозяйкой. Куда, спрашивается, зачем, а самое главное — с кем?

У молодой хозяйки Ларионовки не было секретов от Ольги Ланской. У них и фамилии начинались сходно, и родство душ такое, что водою не разлить. И это при том, что характеры девушек прямо противоположные, и темперамент, и образ мыслей, не говоря уже об окружении. Ланские жили по всей России, поддерживая отношения даже между самыми отдаленными родственниками. Татьяна же, остававшаяся пока что в девичестве Ларионовой, была одна как перст.

Но зато у нее есть милый друг Оленька. И своей подруги задумчивой и мечтательной Татьяне с лихвой хватало, дабы плыть под парусами штормовым житейским морем своей жизни.

Отца Татьяна потеряла в семнадцать лет под Аустерлицем. Капитан Ларионов до последнего удерживал позиции двух батарей — своей и соседней, над которою принял командование. Прямым попаданием разметал их залп неприятельских пушек. Погиб капитан геройски и оставил дочь одну в изрядно разорившемся имении. Только и осталось от отца, что серебряный нательный крестик, записная книжка в кожаном переплете и полуобгорелая ассигнация Императорского банка, на одной стороне которой было, как положено, пропечатано: «Любовь к отечеству», а на другой — «50 рублей». Ассигнацию она сберегла на горькую память, записную книжку сунула куда-то в шкап, а крестик схоронила — до поры, до времени.

Отплакала Татьяна по отцу, похоронила крохотную урну с прахом — пепел, пыль да земля с разгромленной батареи, что полагались ей заместо убиенного отца-офицера — и взялась за хозяйство. Нужно было поскорее забыться, разогнать смертную тоску. Да и дела поджимали. Первым делом выгнала вора-управляющего и сама, несмотря на юные годы, засела за счета и амбарные книги. А заодно решила поближе ознакомиться с бухгалтерской премудростью, поскольку девица Ларионова все на свете привыкла решать и делать сама.