Моя мать родилась девятой и, казалось, будет последним и самым любимым ребенком, да только последней стала тетя Дафф. Моя бедная мать, все для нее складывалось не так. Всю жизнь ей вновь и вновь протягивали чашку с эликсиром счастья, но лишь показывали, не давая испить из нее.

Все сестры очень неплохо устроили свою жизнь, за исключением моей матери и тети Дафф, самых младших. Вот этим не повезло, кррепко не повезло. Моей матери – потому что она встретила и вышла замуж за негодяя, тете Дафф – потому что она родила ребенка вне брака от другого негодяя. Мужчины, который тогда был женат и не собирался разводиться. Несколькими годами позже он стал ухаживать за матерью, блондин, с тонкими чертами лица, с постоянной сигаретой во рту. К тому времени он овдовел и работал инспектором, проверяющим автобусных кондукторов, то есть вполне годился в мужья. Помнится, я подслушала разговор, когда одна из моих теток уговаривала мать согласиться, убеждая, что замужество снимет тяжкое бремя с ее плеч (я еще представила себе мать, плетущуюся по джунглям с поклажей на спине, как дикари в книгах). Но мать отказалась. «В этом нет необходимости, – ответила она. – И потом как я могу выходить замуж за человека, который оставил Дафф с ребенком?»

Я, конечно, тогда ничего не понимала. Тетя Дафф поселилась в муниципальном доме, тогда как мы жили в частных, на условиях долгосрочной аренды. Возможно, не в роскошных домах, но и не в муниципальных. Еще одна загадка моего детства. Что плохого в слове «муниципальный»? «Заслуживающие бедности» ответили бы: оно пахнет рабочим общежитием, социальным пособием и, упаси ее ангелы, нищетой.

Детьми мы с Вирджинией проводили какое-то время у наших различных дядей и теток, чтобы хоть как-то облегчить жизнь матери. В каждой семье сталкивались со своими порядками, но в основном видели от всех только добро. Если где и возникали какие-то трудности, то лишь в доме дяди Артура и тети Элайзы. Мы бывали там достаточно часто, но однажды подросшая Вирджиния наотрез отказалась к ним ехать, так что я отправилась одна. Мне было девять или десять лет, после чего я там больше не бывала. А произошло это, по словам моей бабушки, потому, что Лайза «слишком много говорила». Сказанное ею и превратило ее в парию. У семьи, хоть и не мафиозной, была своя честь. Тетя Элайза повезла меня и дорогую Элли в магазин и сказала кондуктору автобуса, что я – «ее бедная родственница». Такое определение показалось мне очень романтичным, а потому я поделилась им с матерью по приезде домой. Для семьи оно являлось эквивалентом Третьей мировой войны. Пусть и полностью соответствовало действительности. «После того, что я для нее сделала… – вновь и вновь повторяла мать. – Мне очень хочется…» Я жадно ловила каждое слово, но так и не узнала, чего же ей хотелось, потому что она перехватила мой взгляд и замолчала, лишь покачав головой.

– Не будет дочь мясника из Марилебона называть мою семью ее бедными родственниками, – отчеканила бабушка Смарт. А потом, прищурившись, посмотрела на меня. – Я так и знала, что от тебя будут только неприятности.

Вирджиния мне все растолковала.

– Ты не можешь держать пасть на замке, – интонации бабушки она копировала идеально. – Сама видишь, к чему приводит твоя болтовня, – они отлично друг с другом ладили.

С той поры тетушку Лайзу изгнали из семейного святилища. Нет, она приходила на свадьбы, похороны и другие семейные мероприятия, но с ней практически никто не общался, и, несомненно, она знала, что виновата в этом я. Отчего выбор тети Элайзы в качестве ширмы для моего тайного свидания представлялся еще более странным.

Я, должно быть, улыбалась, вспоминая все это, потому что Френсис посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

– Ты такая добрая. – Произнес он эти слова искренне, от души, а по экрану бежали титры. За несколько последних дней моя семейная антенна обзавелась новыми высокочувствительными датчиками. И в его глазах я прочитала на тот момент самое ужасное для меня. Любовь. Которая вызвала у меня жуткое раздражение. А еще я прочитала вопрос: «Мы вдвоем, сейчас десять вечера, никаких особых дел у нас нет, так почему бы нам не отправиться в постель?..» А вот этого я допустить не могла.

– Мне так хочется спать, – ответила я.

Он сжал мне колено, все понимающий, ни на йоту не встревоженный. Мы выключили телевизор. Я очень даже убедительно зевнула.

Обман. Я становилась в этом деле докой. Когда в тот вечер мы выключали в спальне свет, мне вновь удался зевок, после чего я сказала, что, возможно, загляну завтра на индийскую выставку до встречи с тетушкой. Про Центр Вайсманна не упомянула. Френсис лишь что-то буркнул в ответ. Но я хотела подстраховаться на случай, если кто-то увидит там меня (вероятность такого стремилась к нулю) и скажет ему.

На следующий день я поехала на встречу. В такси, чтобы прибыть в лучшем виде. Чистый белый платок лежал в моей сумочке, волосы я уложила, корни закрасила лучшей, само собой, самой дорогой черной краской, глаза ярко накрасила, надела новенькое белое кашемировое платье. Белое, как я возбужденно напомнила себе, молодит. С другой стороны, вспоминая цену этого платья, я чувствовала себя куда старше. Но… какого черта, я могла позволить себе такую покупку.

Такси привезло меня раньше. Я влетела в выставочный центр, волнуясь, как подросток, схватила стакан белого вина, прогулялась по залу с таким видом, словно меня интересует то, что развешано по стенам. В действительности я ничего не видела. За исключением одного: он еще не пришел. Я расслабилась, надеясь, что к моменту его прибытия сердцебиение успокоится, и я смогу вернуть контроль над мочеиспускательным трактом. И тут…

– Привет?

Я повернулась.

Он. Те самые синие-синие глаза, коротко стриженные редеющие волосы, растянутый в улыбке слишком широкий рот и… мешковатый черный костюм с рубашкой из джинсы. Да, полная противоположность Френсису. Тому даже в джинсах удавалось выглядеть безупречно. Чтобы на его «ливайсах» появилась складка? Да ни в коем разе. Мэттью на высокий стиль не тянул. И не смотрелся рядом с белым кашемировым платьем, но он откликнулся на мое приглашение, и меня это более чем устраивало. Даже если бы у него на руке была татуировка, меня бы это не взволновало. Я просто радовалась его приходу. И он, похоже, обрадовался мне, об этом говорили улыбка во весь рот, от уха до уха, и взгляд, как я решила, одобрительный. Хотя не могла сказать, одобряет ли он меня или выставку. Красавцем он не был, не мог похвастаться ни правильными чертами лица, ни ростом, ни представительностью, как Френсис. Обыкновенное лицо, обыкновенная фигура… плюс эти пронзительные синие глаза. Он также выглядел более молодым, чем я его запомнила. Почистил перышки и словно сбросил несколько лет. Я надеялась, что то же самое могу сказать и про себя. Порукой тому служили слова моей парикмахерши, когда та красила мне волосы:

– Вы сегодня такая хорошенькая.

Еще у меня возникло ощущение, что Мэттью немного стесняется. Впрочем, и это не имело ровным счетом никакого значения, раз уж он стоял передо мной и улыбался.

Вот тут меня и поджидал неприятный сюрприз.

– А это – Жаклин.

Уж не помню, что я сказала. Но точно не озвучила мелькнувшую мысль: «Как он мог так поступить со мной? Я же сейчас расплачусь». Я словно открыла коробку с подарком на день рождения и обнаружила в ней дохлую крысу. Так жестоко меня никогда не обижали… а ведь он даже этого не понимал.

– Вы взяли что-нибудь выпить? – помнится, спросила я.

Жаклин, примерно того же возраста, что и Петра, с таким же бледным, нездорового цвета, ненакрашенным лицом человека, который спасает планету и не ест мяса, остановила свой выбор на стакане воды. Я увидела, как рука Мэттью замерла над апельсиновым соком, сместилась к воде, вину, подумала: «Я-то пить точно ничего не буду», – и сунула стакан сухого вина ему в руку. На его лице отразилось удивление, но стакан он взял.

– Мэттью на днях так по-доброму отнесся ко мне… – начала я и изложила историю нашей встречи. Внутри у меня все кипело. Как он мог привести ее? Как посмел?

– Ваш муж здесь? – спросил он, оглядываясь.

– Нет, Индию он не любит. – Я посмотрела на Жаклин. – Вы там бывали?

Она покачала головой:

– Мэтти летал туда один. В следующий раз я полечу с ним.

Мэтти?

Дар Божий, евангелист, сборщик налогов, перековавшийся в святого, преемник злого Иуды Искариота, и она называет его Мэтти… Кто дал ей право называть его уменьшительным именем? Я чуть не лопалась от злости.