— Вы знаете, — вдруг сказал он, — я ведь могу с вами сделать все, что угодно, все, что захочу, и вы ничем не можете мне помешать.
— Какое занятное наблюдение, — сказала Эмма, стараясь не показать, что боится.
— Избавьте меня от жалоб. До сих пор у вас это неплохо получалось.
Эмма замолчала, решив наконец внять совету Джона Такера и быть если не покорной, то хотя бы тихой.
Монт-Виляр рассмеялся. Он явно умел веселить себя сам, тренируя воображение.
— И что бы я с вами ни сделал, я всегда могу вас после этого сдать шерифу, и он вас арестует, даже если вы будете на меня жаловаться. — Монт-Виляр с сарказмом покачал головой и тоном, в котором был даже некий намек на сочувствие, произнес: — Таково несовершенство нашей судебной системы. Вся власть у тех, кто наделен властью. Я виконт, а вы никто. Мне нравится быть виконтом, — признался он. — Я вам об этом не говорил? Несмотря на все те неприятности, что мне пришлось разгребать в связи с получением титула, я все равно считаю, что игра стоит свеч.
Кстати, — добавил он неожиданно, — мне нравятся ваши панталоны.
Прекрасно, в довершение всего он решил высмеять ее нижнее белье. Панталоны ее были старыми и линялыми. Фланелевые теплые панталоны. Давай, Эмма, будь скромнее, забудь о достоинстве. Она зло смотрела на него, прикусив язык.
— Они такие ветхие, — продолжал виконт. — В чем состоит извечная загадка женщины? Может, в том, что намек всегда лучше, чем полное узнавание? Местами они так прохудились, что сквозь них можно что-то увидеть, а остальное дорисует воображение, не так ли?
— Ну уж нет. — Эмма заговорила прежде, чем поняла, что делает. — Я не дам себя унижать, крыса дохлая, ублюдок, жулик недоделанный...
— Ну, будет! — На этот раз он засмеялся громко. Оказалось, что он вовсе не меланхолик, просто поводы для веселья у него были своеобразные, такие не всегда под рукой. — Какой у вас замечательный вокабулярий! Вашей матушке о нем известно? — Он весь затрясся от хохота. Не мог остановиться. Хохотал, запрокинув голову, и даже шторы на окне заколыхались. «Нехороший смех, — подумала Эмма, — сатанинский».
— Чертово отродье, дырка от бублика, сын... Она и в самом деле все это произносит вслух? Наверное, да, ибо ее стул вдруг слегка приподнялся — по-видимому, он зацепил за нижнюю перекладину носком сапога.
— Сын виконта, — высокомерно произнес он, — и прошу об этом не забывать. У которого вы совершили кражу. И хочу, чтобы вы не заблуждались: отправить вас за это за решетку — перспектива, признаюсь, довольно приятная. Что я и сделаю. После того, как перекачаю через этот счет больше денег.
Она отчаянно затрясла головой.
— Нет, вы не должны! Вы не можете!
— Почему? Знаете, что в этой ситуации лучше всего: я даже не уверен, что делаю что-то плохое. — Он противно хохотнул. — Если они меня поймают, то что, по сути, могут мне предъявить? То, что я подписал свои
собственные чеки своей собственной подписью? То, что отправил чеки на депозит в филиал моего собственного банка? — Он беспомощно вскинул руки. И он явно развлекался. Сделав паузу, он, однако, повторил очень серьезно ту мысль, что высказывал по крайней мере уже раза три: — Конечно, если они кого-то поймают, то не меня, не так ли?
Эмма закрыла глаза, зажала язык между зубами, потом все же облизнула губы.
—Я... я все устрою. Я отдам вам то, что я взяла. В конце концов, ягненок не стоит таких неприятностей. — Слишком поздно она об этом подумала.
И тут, словно он не понял анекдота, виконт переспросил:
— Какой ягненок?
Взгляды их встретились. Ее зрачки расширились, как у Алисы, которая случайно попала в кроличью нору и начала падать в бесконечную пропасть.
И его глаза расширились. Он понял и отшатнулся от нее, словно из чувства гадливости. Руки его, до сих пор патетически сложенные на груди, повисли по обе стороны туловища как раз в тот момент, когда стул, лишенный поддержки, снова завалился на пол. Он вскочил на ноги. Наконец все прояснилось, словно молния озарила черную тучу.
— Вы овечья фермерша! Пятьдесят шесть фунтов! Я мог бы догадаться!
В гневе он бросился прямо к ней и, глядя на нее с высоты шести с чем-то футов, спросил:
— Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов? Я не мог позволить себе пятьдесят, вы, дурочка деревенская...
— Еще как могли. Один ваш экипаж...
— Моего дяди. Я отобрал его у него. Он купил его на мои деньги и изобразил на нем мой герб. И оставил чуть ли не каждый пенни под арестом.
— Вы могли бы его продать.
— Мог бы. И ходил бы пешком. И уволил бы всех тех, кто с этим экипажем так или иначе занимается.
Эмма, неизменно в своем духе, не унималась и продолжала спорить, даже лежа привязанная к стулу на полу:
— Тогда как объяснить всю эту перестройку и обновление, что происходит у вас в доме?
— Все в кредит. — Он отвернулся и зашагал по комнате. — Все в кредит, вся жизнь! Я неустанно думаю о том, как сохранять подобающий вид, чтобы мне давали ссуды. Ссуды, подкрепленные одними обещаниями, одним моим именем. Именем, которое мне пришлось отвоевывать с помощью армии адвокатов. Я побывал в двух судах и к томуже в геральдической палате. И как это вы могли позволить себе адвокатов?
— Они берут гонорары по завершении дела, и они вполне уверены в том, что в конечном счете я смогу расплатиться.
Конечно, сможет! О черт, английские лорды не мелочатся до подсчетов шиллингов и пенсов. Он лгал. Да, Эмма была уверена, что он лжет. (Хотя, наверное, немного глупо было пытаться противостоять ему, находясь в столь неудобном положении, тем более что предсказать его поведение не представлялось возможным.) Черт бы его побрал, он мог бы заплатить то, что он должен. Одного взгляда на его пальто достаточно, чтобы убедить в этом кого угодно.
— Вы могли бы не пожалеть пятидесяти фунтов, — стояла на своем Эмма.
— Моя дорогая, — сказал он и замер. Эмма уже пожалела о том, что открыла рот. Он снова наклонился к ней, снова пристально вгляделся в ее лицо, хотя на этот раз физиономия его была перевернута и куда, куда ближе. — Как вы думаете, чего стоит упаковать имения по сундукам и отправить их из России в Британию? Я ожидал получить деньги сразу по приезде. Чего я не ожидал — так это того, что свое почти миллионное наследство я не имею права тронуть пальцем. Не имею права до сих пор. До сегодняшнего дня я не мог снять хоть какую-то крупную сумму, и тут появились вы... До этого мне пришлось неделю вести переписку с геральдической палатой, и они сообщили, что еще не все формальности разрешены. И уж конечно, я не ожидал, что притом, что деньги мои будут мне недоступны, мне всучат громадные извинения и восемнадцать единиц недвижимости, требующие незамедлительных вложений, и в придачу пятьдесят семь слуг, которых надо кормить и которым надо платить. Это просто кошмар какой-то. Я уже думаю, что все проблемы так или иначе разрешаются, когда вдруг возникает новый поворот: оказывается, в банке Йорка я не имею права получить более сотни фунтов по любым трансакциям до тех пор, пока мои адвокаты не уладят дело — с кем бы выдумали? С портным! Чертовым портным, которому мой дядя задолжал одну тысячу семьсот двадцать два фунта восемь шиллингов. И поэтому я не могу платить французскому повару, которого привез с собой в Данорд, столько, сколько он заслуживает.
Платить повару? Он не в состоянии платить повару?
—И я еще ни словом не упомянул о слугах, которых привез с собой. Что я, скажите на милость, должен делать с ними? Бросить их? Некоторые из них уехали со мной из Англии, объездили вместе со мной полмира и теперь вернулись на родину. И, о глупец, я чувствовал себя достаточно уверенно, потому что привез с собой из России рубли, которых в пересчете на фунты должно быть около пятидесяти тысяч. Но в настоящий момент рубли никому не нужны. Обменный курс просто грабительский, и все потому, что наше правительство, видите ли, несколько обеспокоено появлением марксистских кружков в России, которые мутят воду в Петербурге и хотят сместить царя, чтобы, верно, править самим. Мне пришлось все равно поменять рубли, страшно при этом теряя, лишь для того, чтобы дела хоть как-то продвигались дальше.
Он остановился, чтобы передохнуть, затем продолжил:
— Дорогая, я ничего не могу с этим поделать. Я сам — жертва обстоятельств. Да, я очень богатый человек, вынужденный переправить три дома через два моря, чтобы получить восемнадцать объектов собственности, управлять которыми я должен со связанными за спиной руками. И кого я должен за это благодарить? Политиков, обменный курс и дядюшку, который поспешил присвоить себе мое наследство и мою собственность. И посадил меня в долговую яму, из которой я до сих пор не могу выбраться. — Он вскинул руки. — Развязать вас? Вы должны радоваться, что я, связанную, не вышвырнул вас из окна. Овца, тоже мне! — Он отвернулся и вновь принялся ходить по комнате — наверное, чтобы успокоиться.