Сайрита Дженнингс - Испорченный

— Поговори со мной. Скажи мне, что ты чувствуешь.

Эллисон сглатывает и ее рот приоткрывается. Я наблюдаю за тем, как из него высовывается ее язычок, просто чтобы смочить губы.

— Ты такой... твердый, — шепчет она. Если бы я не был так поглощен видом ее языка, скользящего по губам, я бы даже не понял ее.

— Что еще?

— Эм... э-э. Ты теплый. Горячий. Ты кажешься таким сильным под моими руками. Так, будто я могу почувствовать каждый мускул.

— Продолжай, Элли, — эта фраза должна была быть приказом, но голос звучит как мольба.

— И, эм. Такой большой. Ты заставляешь меня чувствовать себя маленькой. И хрупкой. Но еще я чувствую себя в безопасности, словно все твое тело может накрыть меня без того, чтобы раздавить, — ее щеки пылают и заливаются темно-красным румянцем. — Это глупо. Говоря тебе об этом, я чувствую себя, как идиотка.

Она собирается снять свою повязку, и я останавливаю ее, положив ее руки на мою грудь.

— Нет, не останавливайся. Это не глупо.

Улыбка искривляет ее розовые, накрашенные губы, и она делает ко мне шаг. Она достаточно близко для того, чтобы ее соски задевали верхушку моего живота. Достаточно близко, чтобы почувствовать, как в нее упирается моя эрекция.

Она задыхается, но, тем не менее, не отступает. Я язвительно ухмыляюсь.

— Продолжай, Элли, — говорю я, становясь еще ближе, позволяя ей узнать, что она творит со мной. Показывая ей, что в то время как я заставляю ее чувствовать себя маленькой и кроткой, она обладает силой.

Она вдыхает, прежде чем соблазнительно прикусить свою нижнюю губу. Именно так, как я учил ее.

— Ты пахнешь так хорошо. Как мужчина и грубый секс. Как солнечный свет и дождевая вода.

— Да? И что ты чувствуешь по этому поводу

— Жар, — ее голова наклоняется, но не раньше, чем я замечаю румянец на щеках, который становится все ярче. — И сексуальное возбуждение.

Вспышка движения или света, или может быть даже голоса, привлекает мое внимание, и я смотрю вверх, чтобы обнаружить десять пар открытых глаз, направленных на нас, каждая из которых отражает различную степень шока и возмущения. У меня во рту пересыхает, и я чувствую, как к лицу приливает кровь. Я отступаю, но все же не так быстро, чтобы они могли истолковать мое отступление как признак вины.

— Все вы проделали прекрасную работу. И я бы хотел поблагодарить миссис Карр за ее интерес к делу и за попытку использования некоторых наших более продвинутых техник.

Не сдвигая ее тело слишком сильно, и не показывая свою огромную эрекцию остальной части класса, я перемещаю ее с завязанными глазами, целомудренно держа руки на плечах. Она стоит на месте, прижимая спину и задницу к моему пульсирующему члену. Я кусаю свою щеку изнутри, чтобы удержаться от стона.

— А давайте прервемся на ранний обед, что скажете?

Мы ждем, пока не выйдет остальная часть класса, прежде чем Элли поворачивается лицом ко мне. Ее щеки все еще розовые, и даже ее волосы выглядят взъерошенными, словно ее недавно оттрахали.

— Твоя мама была права, — говорит она, глядя на меня стеклянными глазами.

— Моя мама? — хмурюсь я.

— Ты должен был стать кинозвездой. Ты чертовски хороший актер.

Я поднимаю бровь.

— А может, это я должен был сказать о тебе то же самое?

Эллисон качает головой и нервозно смеется, опуская взгляд вниз на свои ноги.

— Нет. Я не умею играть. Даже самую малость.

Я приподнимаю ее подбородок, не позволяя ей спрятаться от меня.

— Тогда, что это было?

Она качает головой, ее подбородок все еще зажат между моими пальцами. Слезы наполняют эти большие глаза, и ее губа дрожит.

— Я не знаю. Не знаю, что это было. Я ничего не знаю.

Внезапно необходимость обладать ее телом становится далеким воспоминанием. Видеть ее такой разбитой из-за меня, из-за этих... вещей, этого неопределенного влечения, которое сотворило такой же бардак в ее голове, как и в моей, — все это заставляет меня понять, насколько я беспечен с ее нежными эмоциями. Ей больно, и каким-то образом, по не совсем мне понятной причине, кажется, я тоже причиняю ей боль. Я могу видеть это прямо в этих печальных глазах, наполненных крошечными утопающими звездами.

— Иди сюда, — говорю я, обхватывая ее своими руками. Она прячет свое лицо у меня на груди, но только на минуту, прежде чем понимает, что делает.

— Нет. Нет. Я так не могу. Прости... мне жаль.

И со сбивающими с толку слезами, скользящими по ее фарфоровому лицу, и со шлейфом огня на спине, ангел убегает из этого одинокого ада, созданного специально для меня.

Проходят дни. Может, неделя.

Все одно и то же. Работа. Плавание. Иногда я выпиваю. Редко ем. В любом случае, ничего не меняется. Эллисон больше не приходит по вечерам. Она едва ли смотрит на меня. У меня такое чувство, словно я запятнал ее, каким-то образом осквернил. Словно замарал ее грешным обольщением. И впервые за все это время я спокоен.

Я не пытаюсь приблизиться к ней, и она отстраняется от меня, сохраняя определенную дистанцию. Так что, быть может, это было необходимо. Быть может, физическое созерцание ею того, на что я был способен, послужило именно тем необходимым толчком, чтобы надолго закрыть то незначительное место, которое она отвела для меня в своей жизни. Сейчас она могла заполнить это место кем-нибудь еще. Я больше нежеланный гость.

И это не плохо. А наоборот, как раз, к лучшему.

Но, похоже... это все-таки хреново.

Такое ощущение, будто у меня была какая-то связь с кем-то, даже пусть платоническая, и это было именно тем чувством, которое я не испытывал уже в течение многих лет. Встреча с ней чем-то напоминала восход солнца после заточения в унылой серой комнате без окон. Это было, словно откусить первый кусок мороженого в предательски жаркий летний день. Без нее все стало казаться серым и однообразным. Неярким. Безвкусным.

Одиноким.

Но я не жалуюсь. Роль задумчивого и одинокого дается мне хорошо. Я один на острове, и хотел бы так и оставить.

Что я не совсем понимаю, почему не было обычного волнения, которое всегда присутствовало в день, как этот, заслуживающий особого внимания. Он всегда был одним из моих любимых дней. Домохозяйкам будет особенно некомфортно. В этот день каждая из них пройдет проверку своих границ дозволенного, которая заставит пересмотреть их собственные желания. Наблюдение за ними, как их щеки покрываются пятнами от смущения, а челюсти отвисают, как они возбужденно ерзают на своих местах — напоминает мне сексуальное искусство, которое я создал сам. Именно эти чистые, обнаженные эмоции были смыслом моего существования.

И все же сейчас ко всему этому я отношусь с безразличием, а может даже с грустью. Как будто это вгонит последний гвоздь в гроб между Элли и мной.

Элли и мной.

Хм. Я даже не могу повторить это с бесстрастным лицом.

Я пристально наблюдаю за тем, как все они входят гуськом друг за другом, нерешительно бросая мимолетные взгляды на сооружение, стоящее посреди комнаты. Некоторые перешептываются, строя любопытные домыслы, другие же пребывают в возбужденном предвкушении. Они могут нести чушь о том, чтобы спуститься сюда, но кто я такой, чтобы разуверять их в обратном?

— Доброе утро, дамы. Сегодня к нам присоединится специальный гость.

Я киваю в сторону задней части комнаты, и каждая голова тут же поворачивается к стройной брюнетке в красном шелковом халате, направляющейся вперед. Я предлагаю ей руку, чтобы помочь взобраться на медицинское кресло для эксперимента.

— Это Эрин. Эрин с нами на протяжении уже нескольких лет и в настоящее время является студенткой-медиком. А еще сегодня она будет нам помогать.

Мой голос опускается до хрипловатого баритона, как будто я посвящаю им пикантный секрет.

— Для того чтобы доставлять удовольствие, сперва вам необходимо понять, как получать его. Пора нам познакомиться поближе с женским телом. С вашими телами. Эрин?

По сигналу, Эрин сбрасывает свой раскрытый халат, выставляя обнаженное тело. У шикарных, округлых грудей ни намека на отвисание, ниже — плоский, безупречный живот. Не медля, она раздвигает ноги и размещает пятки на специальных подпорках, обнажая голую, розовую киску. Прокатившееся по всей комнате эхо удивленных возгласов смолкает, но она никого не слышит. Она привыкла. И я плачу ей достаточно, чтобы она могла учиться в медицинской школе, при этом работая только четыре дня в году, и чтобы ее меньше заботили несколько осуждающих куриц, не кудахчущих с тех пор, как Майли Сайрус обзавелась одеждой и извилинами в мозгах.