которая скажет ему, что куда бы он ни посмотрел, Бог, которого он любит, будет считать его
очень грязным человеком. Невозможно представить, как исправить тот ущерб, которые они
нанесут ему.
– Ты удивительный, – все равно произношу я, и он давится всхлипом– смешком. – Иди
сюда, поцелуй меня. Позволь мне целовать это удивительное лицо.
***
Мама находит нас в таком состоянии – плачущей– смеющейся– и– снова– плачущей кучей
под деревом Снаффлепагус – и от одного взгляда на наши лица она переходит в режим оказания
первой помощи по состоянию.
Она прихлопывает рот своей ладонью, когда видит Себастиана, и слезы сразу же
выступают на ее глазах. Мама поднимает нас, обнимает меня, а затем, без слов, заключает в свои
объятия Себастиана – он получает длительные объятия, пока мама тихо шепчет ему в ухо – и что–
то ломается во мне, потому что я начинаю плакать еще сильнее. Возможно, она сейчас говорит
ему, «Ты удивительный. Не позволяй никому вызывать в себе чувство никчемности». Возможно,
она говорит ему, что понимает, через что он проходит и что все будет хорошо. Возможно, она
обещает ему еженедельную доставку стикеров на бампер. Чем бы это ни было, это именно то, что
ему нужно, потому что слезы в итоге прекращаются, и он кивает ей.
Солнце начинает садиться, и несомненно, он останется на ужин. Мы стряхиваем траву с
наших штанов и следуем за мамой в дом. Сейчас конец весны, и не смотря на то, что довольно
тепло в течение дня, температура летит камнем вниз, когда скрывается солнце, и только сейчас я
осознаю, как холодно было под деревом. В доме родители разожгли камин в гостиной. Они
врубают Пола Саймона на стерео. Хейли сидит за кухонным столом и бьется с домашней работой
по химии черными, возмущенными царапинами карандаша.
Внезапно становится невозможным согреться. Мы смеемся, вцепившись друг в друга
каким– то нереальным, классным образом – он здесь, в моем доме, с моей семьей – и я утягиваю
Себастиана за собой в прихожую, вручая ему одну из своих толстовок с вешалки для верхней
одежды. Она насыщенного красного цвета с белой надписью S– T– A– N– F– O– R– D спереди.
Он терпеливо позволяет мне застегнуть на нем молнию, и я восхищаюсь своим творением.
– На тебе здорово смотрится этот цвет.
– К несчастью, я уже зачислен в местный университет.
Пока, думаю я. Боже, его решение затронуть это – нас – отразится на многих вещах. Если
он хочет остаться в УБЯ, он не сможет вести себя открыто, точка. Даже его нахождение здесь, по
факту, нарушает кодекс чести. Но есть и другие университеты.
Это не реально. Я смотрю вглубь коридора туда, где склонились мои родители и смеются
над истерической, неприязненной реакцией отца на прикосновение к сырой курице. Они оба,
похоже, отложили свое беспокойство в сторонку на вечер, понимая, что нам нужно это –
несколько часов, когда мы можем просто быть вместе, как любая другая пара. Единственным
указанием, которое они нам дали, – помыть руки перед ужином.
– Кстати о колледже.
Я пугаюсь, когда он произносит это, потому что до меня только что доходит: прошло всего
несколько недель, пока мы не были вместе, и столько всего произошло, мудрые– решения– для–
будущего. Он не знает, куда я поеду в августе.
– Полагаю, ты получил ответы из множества мест?
– Угу, – я тянусь вперед, опуская молнию на его толстовке достаточно для того, чтобы
открыть вид на его горло и ключицы. Его кожа того идеально оттенка и гладкости. Я хочу, чтобы
он снял верх, и я сделал лично для себя снимки.
Я зависаю.
– И?
Я встречаюсь с его взглядом.
– Я еду в Калифорнийский университет.
Себастиан не произносит ни слова в течение нескольких напряженных секунд, и пульс на
ее шее набирает скорость.
– Ты не останешься в штате?
Я признаюсь, поморщившись.
– Нет, – надеюсь, улыбка, которую я посылаю ему, сгладит резкость моего ответа. – Но,
так же как и ты, по всей видимости.
Он немного сдувается.
– Кто знает, – его рука поднимается к моей груди, скользит открытой ладонью от моего
плеча к животу. Все напряжено. – Когда ты уезжаешь?
– В августе.
– Как дела с книгой?
Желудок сжимается, и я аккуратно убираю его руку с моего пупка.
– Нормально. Пойдем. Возьмем что– нибудь попить.
Он отправляет сообщение своим родителям, сообщая, что будет поздно. Оно остается без
ответа.
Думаю, я запомню этот вечер на всю оставшуюся жизнь, и я говорю это не для того, чтобы
показаться дерзким или преувеличивающим. Я хочу сказать, что мои родители над чем– то
веселятся – вместе, они очень смешные. Хейли хохочет так сильно, что у нее выступают слезы.
Себастиан чуть ли не выплевывает воду, когда папа рассказывает свою любимую, ужасную шутку
про то, как утка заходит в бар и заказывает изюм. Когда мы заканчиваем с едой, я беру руку
Себастиана за столом, и родители смотрят на нас несколько ударов сердца со смесью восхищения
и беспокойства. А затем они предлагают нам десерт.
Именно этого я хочу для нас. И когда бы я ни посмотрел на него, он встречает мой взгляд,
а я пытаюсь сказать, «Видишь? Вот как может быть. Так может быть каждый день»
Но затем я вижу, как его собственные слова пробиваются мне в ответ, серьезные и
напряженные мысли: « Может. Но я потеряю все, что знаю и что у меня есть».
Честно говоря, я не могу винить его за то, что пока этого недостаточно.
***
Родители уходят спать только на двадцатой минуте «007: Спектр». Они поднимают
сопящую Хейли с кресла и помогают ей подняться по лестнице. Папа оглядывается на меня
поверх плеча, посылая один полу– подбадривающий, полу– напоминающий– никакого– секса– на–
диване взгляд, а затем исчезает.
И тогда мы остаемся одни, в гостиной, со странным голубым свечением телевизора и
огромной почти нетронутой чашкой попкорна перед нами. Поначалу мы не двигаемся. Мы уже
держимся за руки под наброшенным одеялом. У меня продолжаются те вспышки осознания –
интересно у него такие же – когда я на самом деле не верю в то, что он здесь, что мы снова вместе,
мои родители только что проводили время со мной и моим парнем, как будто это что– то
естественное, непроблематичное.
Но тот голос, что сидел в моей голове все эти дни, прочищает горло, и я понимаю, что
больше не могу откладывать.
– Мне нужно рассказать тебе кое– что, – произношу я.
Он оглядывается на меня. Левую сторону его лица подсвечивает телевизор, и комбинация
его острой челюсти, скул и легкой обеспокоенности на лице делает его похожим на Терминатора.
– Давай.
– Я облажался, – делаю глубокий вдох. – После того, как ты бросил меня, я был
разгромлен. Я вообще не помню большую часть того дня. Я знаю, что проездил несколько часов
по кругу, а потом поехал к Отэм. Я плакал, и не совсем ясно мыслил.
Могу сказать, что он понимает все в ту же минуту, как я произношу это, потому что он
резко вдыхает через нос, как бы говоря «Ох».
Кивнув, я выпускаю медленное сожаление:
– Да.
Он кивает, отворачиваясь обратно к телевизору.
– Она в порядке. Я в порядке. Мы обсудили это, и естественно это странно, но мы
справимся. Я просто…не хотел скрывать этого от тебя.
– Просто, чтобы убедиться, что я правильно понял: ты с ней переспал?
Я медлю, стыд и вина давят весом на мои плечи.
– Да.
На его челюсти дергается мускул.
– Но ты не хочешь встречаться с ней?
– Себастиан, если бы я хотел встречаться с Отти, то я был бы с Отти. Она моя лучшая