в остальной части страны, ЛА – гей– дружелюбный город. Люди здесь открыты. Люди гордятся.

Пары любого сочетания гуляют за ручки, и никто и бровью не ведет. Я не могу представить, как

подобное происходит на обычной улице в самых маленьких городках, и определенно не в Прово.

Мормоны вообще слишком милые, чтобы сказать что– то тебе в лицо, но будет присутствовать

мягкий порыв дискомфорта и осуждения, витающего в воздухе.

Я даже не знаю, куда Себастиан едет на миссию, но переживаю за него. Ему весело? Он

несчастен? Запихивает ли он часть своего сердца в ящик, только для того, чтобы люди в его жизни

оставались счастливыми? Я знаю, что ему нельзя поддерживать связь, так что я не пишу ни смс–

ок, ни писем по электронке, но только чтобы ослабить давление в моей груди, иногда я печатаю

кое– что и отправляю себе же, просто чтобы освободиться от слов, крадущих мой воздух.

Отэм рассказывала мне, что его мать собиралась устроить какую– то публичную вечеринку

на Facebook, где открывают конверт, но я не пережил бы этого. Я предполагал, что Отэм маячила

там, следила за событиями, но она клянется, что понятия не имеет, куда он поехал. Даже если она

лжет, я взял с нее обещание, чтобы она не рассказывала мне. Что, если он в Фениксе? Что, если в

Сан– Диего? Я не смогу удержаться и поеду туда прочесывать окрестности в поисках Старейшины

Бразера, самого сексуального парня на свете, с небрежной прической, в белой рубашке с коротким

рукавом и на велосипеде.

Иногда, когда я не могу уснуть и прекратить думать обо всем, что мы делали вместе, я

представляю, как сдаюсь и спрашиваю Отэм, где могу найти его. Я представляю, как появляюсь

там, где есть он, вижу его в его миссионерской одежде, и его удивление от встречи со мной. Я

думаю, что даже предложу сделку: Я обращусь, если ты будешь со мной, даже тайно, навсегда.

***

В первые выходные октября я как обычно звоню Отти: в воскресенье в одиннадцать.

Поначалу всегда больно, резаная рана, нанесенная знакомым тембром ее голоса. Странно, даже

несмотря на то, как тяжело мне было прощаться со своими родными у общежития, прощаться с

Отэм было труднее. В каком– то смысле, я ненавижу себя за то, что не рассказал ей обо всем

раньше. У нас появятся другие безопасные места, но каждый из нас стал первым безопасным

место друг для друга. И не важно, что мы скажем или пообещаем, все изменится с этого момента.

– Таннер, бог ты мой, дай я тебе прочту это письмо.

Честно говоря, так она отвечает на звонок. Я даже не успеваю ответить, как она уже

откладывает трубку, чтобы – как я предполагаю, – отыскать последний манифест Братали.

Ее соседка настоящая истеричка, и вообще– то ее зовут Натали. Она оставляет пассивно–

агрессивные записки на столе Отэм насчет шума, аккуратности, отсутствия общей зубной пасты и

количестве шкафчиков, которые Отэм позволено занимать. Забавный факт: еще мы абсолютно

уверены, что она мастурбирует, когда считает, что Отэм спит. Это никак не взаимосвязано, на

само деле, но я считаю это действительно увлекательным и требую множество подробностей,

прежде чем соглашусь с теорией.

Ее телефон скребет по поверхности, и она появляется с ярким:

– Божемой.

– На этот раз хорошая?

– Возможно, лучшая за последнее время, – Отти вдыхает и смеется на выдохе. –

Помнишь, я рассказывала тебе, что она приболела в начале недели?

Я смутно припоминаю сообщение. Наши ящики сильно переполнены.

– Ага.

– Ну, записка связанна с этим. Окей. «Дорогая Отэм, – читает она. – Еще раз спасибо, что

принесла мне завтрак на днях. Мне было так плохо! Я чувствую себя такой стервой за то, что

говорю это…

Я скептично посмеиваюсь, предвидя к чему все идет.

– Боже.

– …но не могу прекратить об этом думать, так что мне нужно выговориться. Вилка и

тарелка были грязными, с какой– то засохшей фигней. И тогда я подумала, «Отэм специально

сделала это?» Надеюсь, что нет. Я знаю, что временами могу быть привередливой, но я хочу,

чтобы мы оставались и дальше также близки, как и сейчас…

– Вау, да она бредит.

– …так что я подумала, что могу просто спросить. Или может быть я просто хотела дать

тебе понять, что я знаю, и если это было преднамеренно, то это как– то отвратительно с твоей

стороны. Конечно, если это была случайность, просто проигнорируй записку. Ты очень милая.

Хохо, Нат».

Я растираю лицо ладонью.

– Серьезно, Отти, найди новую соседку. На ее фоне Райкер кажется нормальным.

– Я не могу! После того, как я видела, как другие меняются соседками, это такая трагедия!

– А это не трагедия?

– Да, – соглашается она. – Но здесь присутствует элемент абсурдности. Это объективно

смешно.

– Хочу сказать, что я еще понимаю записку о крошках от крекеров. Я предупреждал тебя

об этом несколько лет. Но грязные вилка и тарелка, когда ты приносишь еду ей в постель?

Она смеется.

– Можно подумать она не ест в столовке. Там вся посуда подозрительная.

– Да как они посмели! Они что не знают, что это Йель?

– Заткнись. Как в ЛА?

Я выглядываю в окно.

– Солнечно.

Отти стонет.

– Хорошие выходные? Что интересного?

– Мы играли с Вашингтоном вчера, так что половина их наших пошла на игру.

– Кто бы мог подумать, что ты футбольный фанат?

– Я бы сказал не фанат, а больше осведомленный негласными правилами, – я

откидываюсь на спинку своего стула, почесывая челюсть. – Несколько парней из «Хедрика»

устраивали вечеринку прошлой ночью. Я ходил с Брекином, – мой первый и самый близкий друг,

Брекин сбежал из небольшого городка в Техасе, и по какому– то странному стечению

обстоятельств – (1) гей и (2) мормон. Я не мог бы выдумать подобное, даже если бы попытался.

Он чертовски умный и читает так же жадно, как и Отэм. Я бы влюбился, если бы мое сердце уже

не было занято. – Классный день. Не знаю. А что ты делала?

– Вчера у Дикона была гонка, так что мы были на ней.

Дикон. Ее новый парень и, похоже, бог в команде по гребле.

Небольшой виток ревности греется внутри. Я не могу отрицать этого. Но по большей

части, он кажется классным парнем. Он – ирландец, и полностью ослеплен Отэм, так что он уже

мне нравится. Он даже написал мне на прошлой неделе, чтобы спросить, что ему стоит купить на

ее день рождения. Вербовка лучшего друга: умный ход.

– Я скучаю, – говорю ей.

– Я тоже скучаю.

Мы обмениваемся подробностями поездки на День Благодарения, обещаем друг другу

поболтать на следующей неделе и отключаемся.

Пятнадцать минут после разговора мне грустно.

Но потом я замечаю Брекина на своем пороге с Фрисби.

– Кто на этот раз? – спрашивает он.

Благодаря графину водки с тоником и марафона «Во все тяжкие» однажды ночью в моей

комнате, и он знает обо всем.

– Оба.

Он машет Фрисби.

– Пошли. На улице классно.

***

В моей жизни было несколько моментов, когда я думал, что ощущаю высшую силу в

действии. Первый раз, когда мне было шесть, а Хейли – три. Мое самое раннее, четкое

воспоминание, все, что перед ним – нечеткое: швыряние макаронами или разглядывание потолка

по ночам, пока родители читали мне сказку. Но это первое, каждая деталь которого, похоже,

отпечаталась у меня в мозгу. Мама, я и Хейли были в T.J. Maxx22. Стеллажи были установлены так

близко друг к другу и забиты одеждой, что казалось практически невозможным пройти между

ними, не зацепив чего– то шерстяного, шелкового или джинсового.

Хейли была резвой и глупой и пару раз пряталась под стеллажами, которые перебирала