мама. Но потом она исчезла. Абсолютно. Десять минут мы бегали повсюду, зовя ее по имени с
нарастающей истерикой, капаясь в каждой стойке, полке или стеллаже. Мы не могли ее найти. Мы
предупредили продавца, которая вызвала охрану. У мамы была истерика. У меня была истерика. Я
никогда не делал этого прежде, но тогда закрыл глаза и начал молить – ни человека, ни силу,
возможно, будущее – чтобы с ней было все в порядке. Только несколько недель назад я узнал
слово «похищение» и казалось мой мозг перестроился так, что я видел все сквозь призму
возможного сценария похищения.
Мне становилось легче, когда я снова и снова повторял – пожалуйста, пусть с ней все
будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все будет в порядке, пожалуйста, пусть с ней все
будет в порядке – и возможно, позже для меня всегда обретали смысл слова Себастиана, когда он
говорил, что ему становилось легче, когда он молился. Я понимал, что беспомощен, но мне все
равно казалось, что мои намерения имели силу, что они могли изменить траекторию всего, что
произошло с моей сестрой.
Я навсегда запомню, каким спокойствием меня накрыло. Я продолжал твердить про себя,
подошел и обнял маму, пока продавец истерично бегала повсюду, и мое спокойствие передалось
ей. Мы просто так и стояли, молча вдыхая и выдыхая, веря, что она где– то поблизости, пока
охранник рявкал приказы в рацию, а продавец проверяла каждую подсобку. Мы стояли, так пока
Хейли не показалась в пыльном зазоре между стеллажами в самом дальнем углу магазина, с самой
огромной, гордой улыбкой и не прокричала:
– ХЕЙЛИ ВЫИГРАЛА!
Были и другие случаи. Ощущение, что кто– то предостерегал меня, держаться подальше от
океана однажды, когда пляж в итоге закрыли из– за опасной приливной волны. Успокоительное
облегчение от того, что я был расстроен из– за чего– то и вдруг смог остановить катастрофичный
сценарий, вдохнуть и выдохнуть – задаваясь вопросом, что это было, отчего паника закручивалась
беспрерывно, и напоминало мне расслабиться. Иногда случаи были незначительны, иногда
важными, но я всегда чувствовал, что они были частью человеческого существования, воспитания
заботливых людей.
Однако, воспитание заботливыми людьми не объясняло того, что случилось в тот
воскресный день. Мы с Брекином пошли на улицу с Фрисби в руках. Погода была потрясающей –
почти двадцать четыре градуса без ветра и с ясным небом. Странный морской слой, повисший в
воздухе до обеда, испарился, а небо было нереального голубого цвета, цвета, который запоминает
и замечает каждый турист. Ярко– зеленая Фрисби Брекина разрезала его, туда и обратно между
нами. Мы петляли между людьми на лужайке, извиняясь, когда Фрисби приземлялась у чьих– то
ног или – один раз – врезалась в их голень. Мы начали, когда солнце стояло слева от нас, но пока
бросали, носились и ловили, солнце в итоге оказалось прямо перед моими глазами.
Я, вероятно, романтизирую это сейчас – по сути, даже в свои самые атеистские мгновения,
я понимаю, что романтизирую, – но оглядываясь назад, я вижу структуру нашей игры, как
петляющего, точного спирографа. Каждый бросок Брекина, который я ловил, я смещался на
22 Американская сеть универсальных магазинов.
точное количество градусов: десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пока не повернул ровно на
девяносто градусов с того места, откуда начал.
У каждого своя походка, как уникальные и узнаваемые отпечатки пальцев. Походка
Себастиана всегда была прямой, неспешной и осторожной: каждый шаг за предыдущим. Я знал
его плечи – широкие, мускулистые – и как его голова смыкалась с шеей – подбородок вверх в
своего рода изящной осанке. Я знал, что он ходил, свободно спрятав большой палец в ладонь, так
что всегда казалось, будто он слегка сжимает правую руку в кулаке, когда его левая спокойно
болталась с боку.
И там был он, освещенный со спины. Ни одна из его черт не была различимой, только
походка, его приближение ко мне.
Брекин бросил Фрисби, и мой удивленный, изучающий взгляд уловил сердцевину солнца,
и диск проплыл мимо мня.
Когда яркое пятно наконец– то растворилось в моих глазах, я снова посмотрел мимо
Брекина. Теперь фигура была ближе, но в итоге оказалась не Себастианом. Это был кто– то другой
с великолепной осанкой, поднятым подбородком и правой рукой, свободно сложенной в кулак.
Очень похож, но не он.
Я помню, как узнал на биологии в одиннадцатом классе, что нейроны, которые
сигнализируют о боли, еще называемые С– волокнами, на самом деле обладают самой медленной
проводимостью аксонов. Болезненное ощущение дольше доходит до мозга, чем чуть ли не все
остальные типы информации – включая сознательное осознание, что приближается боль.
Учительница тогда спросила нас, как мы думаем почему это может быть эволюционно выгодно, и
тогда это казалось очень просто: нам нужна способность избежать источника боли, до того как он
нас ослабит.
Мне нравится думать, что я каким– то образом готовился к боли осознания. В данном
случае, слепящее солнце достигло меня первым, предупреждая о приближающемся болезненном
сигнале – надежде. Напоминанием мне, что естественно, это не мог быть Себастиан. Я жил в ЛА.
А он неизвестно где, собирал души. Конечно же, его не было здесь.
Его никогда не будет здесь, думал я. Он никогда не вернется обратно.
Было ли мне нормально от этого? Нет. Но скучать по нему каждый день до конца своей
жизни было по– прежнему легче, чем борьба, что была у Себастиана: забивать себя каждое утро в
коробку, прятать ее в своем сердце и молиться, что оно сможет пробиться через препятствие.
Каждый день я мог ходить на занятия, как человек, каким являюсь, и знакомится с новыми
людьми, а позже выходить подышать свежим воздухом и покидать Фрисби. Каждый день я буду
благодарен за то, что никто из важных мне людей не сомневается в том, что я слишком
мужественен, слишком женственен, слишком закрыт или слишком открыт.
Каждый день, я буду благодарен за то, что имею, и за то, что могу быть тем, кто я есть, без
осуждения.
Так что каждый день я буду бороться за Себастиана и людей в такой же ситуации, у кого
нет того же, что и у меня, кто борется с поиском себя в этом мире, который твердит им, что белых,
натуралов и худых – первых выбирают на школьном дворе жизненной игры.
Мою грудь переполняло сожалением, облегчением и решимостью. Дайте мне больше,
думал я о том, кто мог бы это услышать – был ли бы это Бог, или Волшебник страны Оз, или три
сестры Судьбы. Дайте мне больше мгновений, когда я думаю, что он возвращается. Я смогу
принять эту боль. Напоминание, что он не вернется – и почему – будет поддерживать во мне
силы для борьбы.
Я поднял Фрисби, бросая ее Брекину. Он поймал ее одной рукой, а я запрыгал из стороны в
сторону, выставив локти, оживившись.
– Заставь меня побегать за ней.
Он приподнял подбородок, рассмеявшись.
– Чувак, осторожнее.
– Все нормально. Бросай.
Брекин снова дернул подбородком, более настойчиво.
– Ты врежешься в него.
Перепугавшись, я спрятал локти, разворачиваясь, чтобы извиниться перед кем бы там ни
было.
А там был он, может в двух метрах от меня, откинувшийся назад, как будто я мог ударить
его локтем по лицу.
Мгновенно потеряв контроль над своими ногами, я сел задницей на траву. Свет больше не
освещал его сзади. Никакого солнечного нимба за ним. Только небо.
Он присел, облокотившись предплечьями в свои бедра. От беспокойства свело его брови,