А потом мы с ней говорили о запахах. Она призналась, что у ее младшей дочери очень резкий пот, – а это конец семидесятых, уже есть всякие шарики и брызгалки, на которые моя мама реагирует с присущей ей прямотой: «Знаешь, пот пахнет лучше, чем это говно».
Фу, какие идиотские мысли меня обуревают. Уже нет ни мамы, ни свекрови. Но когда родилась дочь, я обнюхала ее всю, и слаще запаха не знаю. А теперь вот почему-то ворочу морду.
Она сидит против меня напряженно, я чувствую ее внутреннее убегание.
– Ну, иди, – говорю я ей. – Я беспокоюсь о брошенном где-то внизу пальто.
Как раз приходит муж, дочь вскакивает торопливо и, махнув отцу рукой, говорит:
– Смена смене идет! Держись, мам… У тебя все в порядке.
– А у тебя? – спрашиваю я ее.
Она замирает в дверях и отчетливо, с форсированными ударениями говорит:
– А у меня все просто гениально.
И исчезает. Почему я слышу недоговоренность фразы – «назло тебе»?
– Ну, что там? – спрашиваю я мужа.
– Там ничего. Никто никого не ищет. Столько убитых за день, а ты живая, слава богу. Пошустрили в подъезде, чужих, подозрительных никто не видел. Я имею в виду высокого мужика в шляпе. Знаешь, – говорит он, – это какая-то ошибка. Ты по определению не можешь быть чьей-то добычей.
– В смысле, кому я нужна? – иронизирую я.
– Как и я. Как все статистически средние единицы. Нет ни денег, ни славы. Нет предмета зависти. Понимаешь?
– А предмет ненависти может быть?
– Откуда? У ненависти тоже должен быть корень. Кто он, твой враг, чтобы вот так пойти на преступление?
– Ты мало читал детективов. Огромное количество немотивированных убийств. Огромное! Под рюмку. Под настроение. Под мысль…
– Ну и какая же это может быть мысль?
– Что, если меня не будет, кому-то станет лучше. Просто от отсутствия меня.
– Дурь. Это значит, каждый в какой-то момент может стать убийцей. Каждый! В момент гнева, обиды, да просто злости…
– Так и бывает. Русский человек почти всегда на грани срыва. Русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Это классика. А Раскольников? Вот уж преступник от чистой идеи: тварь или право имею? А этот малахольный Стенька – только чтоб браткам доказать, что они ему дороже бабы.
Тут-то и появилась сестра с мужниным пальто в руках и заорала, что время давно уже вышло, что люди теперь совсем без понятия, что, где, как и когда.
– Заблудший народ, – хотел пошутить муж. Но шутка была не понята.
– Да просто свиньи! – кричала сестра. – Берите свою хламиду и чтоб больше такого не было.
Она почти взашей вытолкала мужа, а потом присела ко мне на кровать.
– Это в вас стреляли? Расскажите, как это, когда под дулом?
– Скверно, – ответила я. – А если честно, я просто не успела сообразить.
– Явно не снайпер, – даже как бы с сожалением сказала сестра и тут же добавила: – на ваше счастье. Раз ничего не взял, значит, просто хотел убить.
Она смотрит на меня с явным интересом: что во мне не так? Или лучше – что во мне особенного? Или еще круче – чем же я так интересна?
– Он наверняка ошибся, – говорю я, – подъездом ли, домом, этажом. Подумайте сами.
– Это верно, – удовлетворенно говорит сестра, вставая. – Уже не молодая и не красотка, чтоб отбить мужика. И не богатая, раз в нашей больнице, куда свозят всех с улицы. Вот сейчас вам подложат соседку – прыгала с балкона. И тоже недоубилась.
– Молодая?
– Да нет. Вроде вас. По пьяни. В ней водки больше, чем крови.
Ночью я не спала. Во-первых, соседка все время то кричала, то стонала, а во-вторых, запах перегара был куда круче шума от нее.
Утром доктор, который меня принимал, велел перевести меня в тихую, хоть и многоместную палату.
Я попала в устоявшийся коллектив со своими порядками и правилами. Меня положили на кровать, с которой не виден был экранчик принесенного из дому телевизора. Но слышно было более чем. Хозяйка телевизора ставила звук «под себя». Владение собственностью определило ее палаточный статус. Она была старшей и главной. Уворачиваясь от машины в неположенном месте, она грохнулась и сломала правую руку, как она сказала мне, «в хлам». Но ей крупно повезло, она оказалась левшой. Она была учительницей, и откровенно радовалась неожиданным, как она говорила, вакациям. Ее посещал муж, маленький мужчинка с огромной плешью. Левша целовала его в эту плешь, а пока он сидел рядом, неоднократно поглаживала ее со словами:
– Голенький ты мой!
Он тоже был учителем ее же школы, приносил ей гостинцы от коллег, но особо выделял сверточек «это от меня», который она вскрывала раньше всех и верещала от радости, как девчонка. Я вытягивала голову на эту радость и выясняла, что там были обычные яблоки и обязательные чипсы. В общем, меня трогали их отношения искренней, нежной любви. Мне, противнице загаженной рекламой продукции, даже захотелось этих чертовых чипсов. Муж удивился донельзя и объяснил перемену вкуса большим количеством лекарств, которыми меня пичкали, чтобы упредить инфицирование. Как объяснишь мужу, что это левша и плешивый повели меня на непритязательную чипсовую любовь. Она меня торкнула, и все тут.
Повернувшись ко всем спиной, а ко мне, получалось, лицом – такова была география кроватей, – лежала девчонка лет семнадцати, не больше. Ее ударил ножом ее же парень, когда она вовремя танца положила руки на плечи пригласившего ее неизвестного и они максимально сомкнулись в движении. Дурачок-парень, не зная другого способа их разъятия, ударил ее перочинным ножом в попу. Бедняжка смотрела на меня с кровати затравленно, она стеснялась перевязок и сопутствующих этому насмешек, она теребила в руках мобильник, бесславно нажимая цифры. К ней никто не приходил, и это показалось мне удивительным. Но мать все-таки появилась. Молодая, хорошо одетая дама. Она сказала, едва переступив порог: «Так тебе и надо, сучка». Из разговора, достаточно бурного, палата поняла, что родители готовили девчонке перспективного мальчика с будущим, а дочь, дура, повелась незнамо с кем и незнамо где, вот и получила науку на всю жизнь: с кем поведешься, то и получишь.
Мать оставила дочери баночку красной икры и горячий лаваш.
– Ешь, балда. И знай, шрам на заднице через время станет твоей фишкой. Мужчины любят разное такое…
На этом она ушла. А так как все мы были с ранами, то тема фишки какой-то даже распалила народ.
Больше всех вгрызлась в тему дама средних лет, которую клюнул в сосок любимый попугай. Смех смехом, но она была самой тяжелой в палате. В ране гуляла инфекция, врачи боялись на всякий случай всего. Это был испуг их незнания. Не каждый день попугаи рвут столь деликатное место. И хотя обследованный ветеринарами попугай был чист и здоров, температура у дамы подскакивала под самую смерть. Боль рвала тело, и она, стараясь не шуметь, рыдала в подушку.
В момент возникновения темы сексуальной фишки она была в хорошем состоянии, но ляпнула невесть что.
– Может, Кеше нужна была голубка, и он так мне дал знать?
Женщина с переломом шейки бедра сказала ей от всей души:
– Так, может, вы сами пытались дать попугаю?
– Как вам не стыдно! – закричала голубиная жертва. – Может, у вас в деревне и принято с животным миром, мой Кеша – тонкое существо, он говорит и понимает, и у него есть подруга, голубенькая голубушка.
– Да! – закричала шейка бедра. – Мы такие! Мы живем с конями и баранами, с собаками и хряками. Потому как самый завалященький козел из стада теперь лучше козла-мужика. Он не пьет, не разговаривает и не качает права. И не сосет нашу женскую кровь.
– Вы правду говорите? – спросила высокая, ждущая выписки женщина-химик, подавившаяся костью. Она говорила теперь хрипловатым голосом, баранья косточка растопырила ей гортань, став как бы перемычкой. Говорят, вроде бы пустячное дело было совсем не простым. – Вы можете с животными?
– Мы-то смогли бы, – засмеялась шейка, – животные не хотят. Вот у них все честно и чисто.
– А вы что молчите? Что у вас на уме? – как-то не по случаю злобно спросила меня хозяйка телевизора, левша.
– Никто никого не лучше, – сказала я. – И среди зверей есть гиены и шакалы, и среди человеков есть мать Тереза и доктор Гааз.
– Это кто такой? – спросили они хором.
Я вляпалась, подумала я. Что мне стоило назвать фамилию всем известного человека – и все, закрылась бы тема. На ум шли Ганди, Мартин Лютер Кинг, я не могла вспомнить ни одного русского. Человека Абсолютного Добра, абсолютного человеколюбия и неагрессии. Конечно, они есть, может, даже им несть числа. Это мой раненный ум забыл все к чертовой матери, но мысль-змея высвистывалась из самых глубин. Человек добра никогда не был на Руси главным. Он был или юродивым, или Иванушкой-дурачком, а в двадцатом веке его место было в болотах и снегах лагерей. Господи! Они же смотрят на меня, они ждут ответа, кто такой Гааз.