Я опустил голову, когда почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Саманта провела большим пальцем по моей щеке и поцеловала меня, напомнив, что я нахожусь сейчас здесь, а не наблюдаю в Лондоне, как моя сестра замыкается в себе.
— От той девочки, какой она была, осталась одна оболочка, — продолжил я. — И спустя четыре месяца школы, она стала умолять родителей позволить ей вернуться к обучению на дому. Отец отказал, доведя Рейчел и мать до слез. Помню, как сильно ненавидел его тогда, — виновато объяснил я, когда посмотрел на Саманту, которая отдала бы все на свете, лишь бы вернуть отца.
Произнеся это, я почувствовал себя ужасно, ведь я знал, как она относилась к своему отцу, но она не ответила. Вместо этого продолжала утешать меня, касаясь то тут, то там, или оставляя крошечные поцелуи своими сладкими губами.
— Когда сестре исполнилось тринадцать, она мечтала только о пластической операции. Она хотела выглядеть нормально и вести нормальный образ жизни. Но отец не разрешил. Он сказал, что ей это не нужно. Сказал, что она и так нормально выглядит и ей это не нужно.
Нормально. Не красивой, какой она была — она выглядела великолепно как внешне, так и внутренне. Я видел это. Мама видела. Но он считал, что она выглядит нормально.
Она ощущала себя далеко не нормально. Это было очевидно по тому, как она слонялась по дому, с каждым днем бледнея все сильнее, а ее взгляд становился все более кротким.
— Дело дошло до того, что она прекратила выходить из дома. Она кричала, когда отец заставлял ее, а я стоял рядом и мысленно тоже кричал, желая помочь ей. Она стала депрессивной и замкнутой, и я напрасно старался расшевелить ее. Она ушла в себя.
— Она начала урезать себя во всем — голодать — уничтожать себя на наших глазах. Мать умоляла отца сделать что-нибудь, угрожала ему. Она сказала, что понимает, почему он не хочет, чтобы дочери делали операцию, но Рейчел отказывалась понимать это, и время получать уроки от жизни давно закончилось.
— И в один из дней она не спустилась к завтраку. Мать послала меня за ней наверх. Я поднимался, перешагивая через две тупеньки и чувствуя, что что-то случилось. Я сердцем чувствовал это.
По моей щеке скатилась слеза, и Саманта стерла ее.
— Она была в комнате. Совершенно белая лежала на полу. Я был так шокирован, что все в комнате показалось мне белым, кроме ярко-красной крови вокруг ее тела. Она перерезала себе вены на запястьях. Убила сама себя.
Лицо Саманты помрачнело, и я возненавидел себя за то, что рассказал ей все — за то, что втянул ее в свой мрак, но понимаю, что это необходимо сделать. Я хочу, чтобы она знала меня и все обо мне.
— Наша прежняя жизнь изменилась. Мать так никогда и не смогла простить отца за то, что он не помог Рейчел, да и я тоже. Она умерла несколько лет спустя, но за оставшиеся годы так и не стала прежней.
— Я отправился учиться на врача. Отец хотел, чтобы я пошел по его стопам, но у меня были другие планы. Мне хотелось помогать людям, таким как Рейчел. Поэтому я выучился на хирурга, пластического хирурга. Моему отцу претило мое решение. Он сказал, что я впустую потратил свои знания, став врачом для лечения пустяковых проблем.
Я покачал головой, вспомнив последние слова, которые сказал ему.
— В тот день, когда я окончил университет, у нас случился большой спор. Я жалею о том, что наговорил ему тогда, и хотел бы забрать свои слова обратно. Я сказал ему, что это его вина, что Рейчел убила себя, и, возможно, в какой-то мере это правда, но после того, как Майкл назвал меня убийцей в тот вечер, я понял, как сильно мои слова тогда ранили отца.
Саманта накрыла своей ладонью мою и ее глаза заблестели от слез.
— Но ты не убийца, Роман.
Я вздохнул.
— Нет. Не убийца, как и мой отец, но я был упрям и думал, что все знаю. Я не мог оставаться в том доме, рядом со своим отцом, ни минутой дольше, поэтому уехал и перебрался в Штаты к своей бабушке.
Еще одно мрачное воспоминание посетило меня, и я проглотил поднимающуюся желчь.
— Я только начал свою практику пластического хирурга и мне казалось, что я могу изменить мир. Спустя пару месяцев я познакомился с Мэри Синклер. Она пострадала в ужасной автомобильной катастрофе, и ее лицо было покрыто множеством шрамов. Она хотела, чтобы я убрал их, чтобы снова сделал ее красивой, и поскольку она так сильно напомнила мне Рейчел, я согласился на операцию.
Я улыбнулся, когда перед глазами всплыло воспоминание, какой красивой она стала после операции.
— Когда я закончил оперировать ее, она выглядела как новенькая и была так счастлива. Я тоже был счастлив, зная, что она не закончит свою жизнь, как Рейчел, и что именно я помог ей. Но вскоре оказалось, что ей этого недостаточно.
— Она приходила снова и снова, требуя операции, которые я не считал необходимыми, но доктор Стейн утверждал, что не мне решать за пациентов. Поэтому я продолжал делать операцию за операцией, пока не осталось ни мышц, ни костей.
Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох, вспомнив, как ужасно выглядела ее кожа. Она была натянута так сильно, что, казалось, лопнет в любую минуту. Я ненавидел себя за то, что делал с ней. Ненавидел свою работу, когда речь заходила о Мэри.
— Спустя какое-то время, я стал отклонять ее звонки, отказывался назначать с ней встречи, и в итоге она поняла. Она пристрастилась к операциям, а я, полагаю, тогда считал, что если больше не буду соглашаться ее оперировать, то она прекратит делать операции. Две недели спустя мне позвонил другой пластический хирург и попросил прислать ее медицинскую историю.
— Я рассказал ему о ней, о ее пристрастии и о том, что мне кажется, что она в депрессии и Бог его знает какие у нее еще там проблемы. Он заверил меня, что все уладит и что никто из нас не психиатр. Никто из нас не вправе ставить ей диагноз депрессия. Он закончил звонок, и я забыл об этом.
— А месяц спустя я увидел ее в выпуске новостей. Помню, как журналист без конца рассказывал об опасности пластических операций. Выпуск новостей назывался «Печальный исход пластической хирургии».
— Они опубликовали фотографии, где она ужасно выглядела после каждой проведенной мной операции, и я проклинал себя, что позволил этому зайти так далеко.
— Через месяц она умерла, — сказал я, и мою грудь пронзила боль. — Я убил ее. Не фактически, но я приложил к этому руку. Сделал ее такой, какой она стала. Я так долго был ее «дилером».
Это разозлило меня. Я был зол на нее, на того другого хирурга, но больше всего на себя, за то что не сделал больше ни для Мэри, ни для Рейчел. Только тогда я осознал, почему мой отец так поступил с сестрой, и если бы понял это раньше, я бы мог спасти Мэри, и, может быть, даже Рейчел.
Им не нужна была пластика, чтобы быть красивыми — им нужно было поднять самооценку. Нужно было, чтобы кто-нибудь показал им, насколько они красивы, а не просто сказал об этом. Им нужно было то, что общество не могло дать.
— И я поклялся, что больше никогда не буду делать пластику тем, кто в ней не нуждается. Я занялся реконструктивной пластикой и усердно старался научить любить самих себя тех, с кем имею дело каждый день, научить их замечать не только внешность. В итоге, те, кому важно, запомнят не внешность, а широту души.
Когда я, в конце концов, взглянул на Саманту, у меня сложилось впечатление, что мой рассказ занял целую вечность. Она внимательно смотрела на меня понимающими глазами. Саманта не осуждала меня за мои промахи. Она все понимала.
— Так вот почему ты не соглашался делать мне операцию, — прошептала она.
Я кивнул.
— Я не собирался совершать подобную ошибку с тобой. Ты показалась мне такой хрупкой при нашей первой встрече и да, я был зол на тебя, но в глубине души я был зол на ту причину, из-за которой ты почувствовала необходимость прийти в клинику.
Я обхватил ее мягкие щеки ладонями, мои пальцы запутались в ее волосах.
— Когда я увидел тебя той ночью на вечеринке, казалось, что весь мир тяжким грузом давит на твои плечи, и это убивало меня. И поскольку я открываю тебе сейчас всю правду, мне важно, чтобы ты поняла, что ты тоже изменила меня, Саманта. Не знаю, как я жил, не зная о твоем существовании.
Она поднялась на носочки, обняла меня за шею и поцеловала так, будто от этого зависела ее жизнь.