Разумеется, не проронив ни слова, он сразу же вышел, закрыв дверь и дав нам время привести себя в порядок. У Клариссы пылали щеки, то ли от стыда, то ли от волнения, а вот я почему-то был абсолютно спокоен. Отец всегда был для меня идеалом и примером, поэтому я даже ни на мгновение не усомнился в том, что он все прекрасно понял и не станет делать из этого трагедию. Он ждал нас в гостиной, один и с серьезным лицом, но я уловил в его глазах искру веселья и. гордости? Наверняка осознает, что сыну пришло время становиться мужчиной.

И я не ошибся. У нас состоялся обстоятельный разговор. Отец отнесся ко мне, как ко взрослому и сознательному. Сказал, что закроет глаза на наши шалости, и даже рад, что сын будет гасить свои гормоны в родных стенах, а не где попало. У него было к нам только несколько условий. От меня требовалось соблюдать конспирацию, чтобы ни мама, ни уж тем более Наоми, ничего не узнали. А от мадемуазель Розен, как от взрослой опытной женщины, он потребовал осторожности в плане того, чтобы не оказался зачат ребенок. Разумеется, обещания были даны, тема закрыта, и мы еще долгое время продолжали с очаровательной учительницей свои внеклассные занятия.

Расстались мы с Клариссой очень тепло, унося друг от друга память о месяцах незабываемого наслаждения, а я еще и немалого опыта. Вскоре после того как она исчезла из моей жизни, у меня начали появляться другие женщины. Искусству обольщения я тоже уделял огромное значение, не меньшее, чем искусству физической страсти. Ведь без первого и не получишь второго. И я взялся за дело всерьез, вырабатывая собственные методы, путем проб и ошибок, придумывая новые теории и оттачивая их на практике. Постепенно у меня начала складываться определенная манера поведения, включающая в себя взгляды, жесты и даже тембр голоса, которая практически не давала осечек. И ко времени поступления в университет я уже вполне мог считать себя мастером в этом деле, взяв штурмом обольщения не одну красотку.

Окончив гимназию, я с легкостью поступил в Сорбонну на тот же факультет, где в свое время учился и Гаэтан, что вызвало в нем большую гордость. В мыслях отец уже видел меня успешным юристом — блестящим адвокатом или государственным прокурором. Однако у меня были на этот счет совсем другие планы.

Еще в школьные годы, благодаря своей наблюдательности и природному любопытству, я понял, что деятельность отца не вполне легальна и часто бывает связана с далеко не самыми обычными людьми. Но началось мое знакомство с миром сверхъестественного еще раньше, в младших классах лицея, когда после рассказов педагога на уроках истории о Парижских катакомбах нас строго-настрого предупреждали держаться как можно дальше от этих мест, что, конечно, лишь подстегивало наше любопытство и подогревало интерес к «запретному плоду». После того, как в спальнях гасили свет, наступало самое интересное время, когда со сладко замирающими от ужаса сердцами мы начинали делиться друг с другом страшными историями о жутких чудовищах, населяющих подземный Париж и выбирающихся на поверхность лишь по ночам, чтобы напиться человеческой крови. После подобных рассказов нужно было иметь особое мужество, чтобы ночью со свечой в руке добраться до туалетных комнат, делая вид, что тебе все нипочем. Мальчишки постарше, замечая это, конечно же, смеялись над нашими страхами и дразнили нас — уж они-то, по их словам, ничего не боялись и не верили в детские сказки. И, конечно же, мы с Лукой не могли упустить возможности поквитаться. Предупредив одноклассников, нарисовав акварелью круги вокруг глаз и вымазав лица томатным соусом, позаимствованным из столовой, завернувшись в простыни, мы решили подстеречь кого-нибудь из насмешников и посмеяться в свою очередь. Притаившись за умывальниками, мы поджидали в засаде. Обычно ночью пробующие тайком покуривать старшеклассники-лицеисты приходили сюда, пользуясь сладким сном дежурных воспитателей.

Электрического освещения в те годы в лицее еще не было, на ночь в туалете оставался лишь один тусклый газовый рожок. И вот, наконец, послышались уверенные шаги, дверь отворилась. Не успел вошедший сделать и двух шагов в сторону вожделенной кабинки, как негромко, но, как нам казалось, довольно жутко завыв, мы выскочили из укрытия. Трудно сказать, кто больше был шокирован в тот момент, заместитель директора лицея, решивший той ночью проинспектировать порядок во вверенном ему учебном заведении, или мы с Лукой, оказавшись внезапно лицом к лицу с ним. Очевидно, ментору все же пришлось в тот момент хуже, потому что необходимость воспользоваться удобствами у него тут же пропала. А мне пришлось тогда направить все свои усилия на то, чтобы постараться удержать истерический смех, так некстати рвущийся наружу. На следующее утро в кабинете мечущего громы и молнии директора лицея, ожидая срочно вызванных отцов, нам, конечно, уже не было так весело. Тем не менее, я не сомневался, что Гаэтан с юмором отнесется к произошедшему, а вот моему другу снова придется собственной шкурой заплатить за попытку воплотить образ ночного чудовища.

Возможно, на этом бы все и закончилось. Как и многие другие, я стал бы считать истории о монстрах детскими страшилками, если бы не некоторые странности, которые мой пытливый мозг замечал в действиях отца. В целом, как уже говорилось ранее, Гаэтан был очень либеральным в отношении моего воспитания и крайне редко запрещал мне что-либо, скорее направлял и деликатно подсказывал, давал мудрые советы. В том числе, он настоятельно рекомендовал мне избегать, особенно вечерами, темных закоулков и трущоб и стараться не приближаться к катакомбам. Кроме этого, всем в нашем доме было запрещено в темное время суток приглашать в дом незнакомых людей, будь это курьер из магазина или новый сосед. Однако подобные ограничения вполне можно было бы объяснить отеческой заботой, в них не было ничего необычного. Но было кое-что, в чем он всегда был абсолютно непреклонен. Примерно один раз в месяц, как я потом сообразил — в ночи полнолуний, мой смелый и сильный отец, уверенный в себе мужчина, запирал с вечера входные двери на ключ, и мы проводили время в семейном кругу. Никакая сила не могла выгнать из дома даже его самого. То же самое происходило и во время отдыха на Лазурном берегу или под Нантером на ферме у друга отца Жильбера. Ни о каких купаниях в лунном свете или прогулках под звездами в это время можно было и не мечтать, в эти ночи не разрешалось даже выходить за дверь или открывать окна. Объяснений подобному я не находил, а тема эта почему-то была у нас запретной. Хотя, опять же, по любым другим вопросам я всегда мог обратиться к отцу, и получить самые исчерпывающие ответы. После одного из таких полнолуний, которое мы, как обычно, провели дома, в газетах появились панические заявления о нападении диких зверей, точнее, волков, на людей практически в центре Парижа, во что поверить было невозможно и что являлось скорее случаем распространения бешенства среди дворовых собак. Весть печальная, так как несколько человек загрызены насмерть, но не слишком удивительная. Однако отец был крайне обеспокоен такими сообщениями. Тем не менее, я никак не связал это с полнолунием. Не мог же Гаэтан заранее предвидеть появление этих хищников, — полагал я тогда.

Не знаю, сколько бы я еще пребывал в сомнениях, но разрешить их мне неожиданно помог случай. Домашняя библиотека, как я уже говорил, всегда была в моем полном распоряжении, и, иногда заглядывая туда, я нередко находил там отца, который или читал, или работал с бумагами. Обычно он приветливо кивал мне, и, если был не слишком занят, мы могли о чем-то поговорить, а потом я шел к книжным стеллажам, а он возвращался к своим занятиям. Но несколько раз случалось так, что я заставал его с толстой и довольно потрепанной тетрадью в кожаном переплете с застежками, которую он или просматривал, или делал в ней какие-то записи. Завидев меня, отец молча быстро захлопывал обложку и, заперев ее на замочки, убирал свой гроссбух в личный маленький сейф, который, кажется, только для этого и был предназначен, и ключ от которого был у него одного. И это тоже было очень странно, потому что большой напольный несгораемый шкаф, стоящий тут же, в котором хранилась награда моего деда, часть маминых драгоценностей, крупные суммы наличности и какие-то документы, отец вовсе не торопился захлопывать у меня перед носом, да и мама имела к нему свободный доступ.

И, конечно же, эта тетрадь возбуждала во мне патологические приступы любопытства, которые так и оставались неудовлетворенными довольно долго. Что за страшные секреты могли хранить ее страницы, если это вызывало у отца такую осторожность? Речь не могла идти ни о финансовых вопросах, ни тем более о тайных любовных переписках, что еще можно было бы понять в плане тщательной охраны содержащихся в тетради сведений. Подобные предположения я отмел сразу, продолжая мучиться догадками. Но однажды, когда я вновь направлялся в библиотеку, со стороны кухни или столовой раздался громкий крик, а потом отчаянный плач моей сестренки. Надо сказать, Наоми, которой на тот момент было лет пять или шесть, вовсе не была капризной, скорее всего, она сильно ушиблась, будучи в этом возрасте довольно непоседливой. Но рядом наверняка находилась мама, да и кухарка где-то поблизости, так что утешить ее нашлось бы кому, поэтому я спокойно продолжил свой путь. Тем не менее, у Гаэтана оказалось по этому поводу другое мнение. Заслышав зов обожаемой дочки, он пулей вылетел из кабинета, кажется, даже не заметив меня.