Никто не проронил ни звука, головы стариков склонились еще ниже.
— А теперь ступайте… И можете считать себя подданными Исламского султаната.
Старейшины вышли на улицу, точнее — туда, где раньше была улица, а сейчас простирался огромный пустырь в грудах обугленных обломков.
— Да, вот тебе и Исламский султанат, — пробормотал один.
— А чего еще было ждать нам, горемыкам? — вздохнул другой.
— Не будь простаком, вроде Ахтама или Маимхан. Твое слово должно стать острием сабли, твой взгляд — грозой; подобно султану, ты должен одним своим видом внушать страх и покорность… Ты понял меня, мой батур? — Модан легонько стукнула пальцем по лбу Махмуда. Они остались в комнате вдвоем, их никто не слышал.
— Повинуюсь, мой мудрый визирь!
— Пусть больше не называют тебя твои джигиты Махмуд-акой, «сардар»[122] — так следует именовать тебя отныне. А когда мы возьмем Кульджу, ты будешь Махмуд-пашой.
— Как же теперь называть тебя, родная?
— Мое имя должно соответствовать твоему. Но слушай меня дальше, мой сокол: сегодня мы устроим праздник, чтобы джигиты оценили твою щедрость. А после праздника, если пожелаешь, обручимся…
— Балли, балли… Дай же мне отведать меда твоих губ…
Не откладывая, стали готовить веселый пир, закололи черного быка из стада Норуза. При этом вспомнились Модан слова, которые однажды произнес Хаитбаки: «Наш Махмуд — вроде того черного быка у Норуза…»
«С одним быком покончено, — подумала она, — второй не переживет следующей ночи».
Среди тех, кто шел за Махмудом, было много мясников, поваров, пекарей, им ничего не стоило приготовить шашлык, а хлопотунья Модан помогла откуда-то раздобыть вина. Этой ночью в Дадамту прирезали на жаркое последнюю птицу. И вот уже разостланы скатерти, расставлены переполненные блюда, и Махмуд восседает на супе, на мягкой корпаче из красного бархата, вокруг расположились джигиты, преданно смотрят они в лицо своему сардару, и глаза блестят в предвкушении веселья. Пылают светильники — никогда не горело их столько во дворе скупца Норуза. Махмуд празднует!..
— Сегодня, — говорит он, медленно, с расстановкой произнося слова, как учила его Модан, — сегодня устроил я этот пир в честь моих верных джигитов, которые не покинули меня…
— Хашкалла, наш сардар! — грянуло вокруг. Первым поднялся имам, облачившийся ради такого события в желтую чалму, за ним поднялись остальные.
— Радуйтесь и ликуйте под нашей защитой и покровительством!
— Слава тебе, наш сардар!..
Отвыкшие от обильной пищи и вина джигиты вскоре захмелели, пьяным смехом и буйными голосами зазвенел двор, и никто уже не стеснялся, не замечал своего сардара. Давно так не отводили душу джигиты: пляски и песни, громкий хохот и беззаботные шутки. Сам хаким Хализат, которого не удивили бы и пиры Джамшида, на сей раз прикусил бы язык…
В разгар веселья Махмуд скрылся во внутренних покоях со своей возлюбленной. Он еще не видел, чтобы его Модан была так щедра на ласки. Сладчайшим вином наполняла, она рот — и Махмуд пил из ее губ, как из кубка. Нежной голубкой ворковала она, приникнув к его груди. Дразнила своей бесстыжей ослепительной наготой, манила, распаляла-и выскальзывала, как рыба, из дрожащих от нетерпения рук Махмуда…
Еще не начало светать, еще «заблудшие», пропировав добрую половину ночи, спали мертвым сном, когда маньчжурские солдаты, словно саранча, со всех сторон окружили Дадамту. Никто, кроме Модан, не подозревал о происходящем. Стиснутая сонными объятиями Махмуда, она нетерпеливо считала минуты, вслушиваясь в ночную тишину. Уж не попался ли этот жалкий Саляй?.. Он всех предаст и продаст, с ним лишишься не то что награды — головы… А если они не успеют сегодня?.. Но длиннобородый не из тех, кто пропустит момент…
Откуда-то издалека прозвучали выстрелы… Теперь ближе… Ближе…
— Слава аллаху! — прошептала Модан, никогда не поминавшая бога, и, мягко высвободясь из рук Махмуда, оделась. Тем временем стрельба нарастала. Уж доносились возгласы солдат: «Ша, ша, ша!» Модан, не колеблясь, вытянула из ножен на стене кинжал Махмуда, но едва занесла его над спящим, как в дверь загрохотали. Модан, досадливо прикусив губу, быстро вложила кинжал в ножны и впустила джигитов…
Когда «сардар», не успевший толком ни протрезветь, ни проснуться, выскочил во двор, здесь в полнейшей сумятице метались обеспамятевшие люди. Страх лишил их разума, заставил забыть об оружии — как спали, так и выскочили они в нижнем белье и теперь бессмысленно бросались из угла в угол, вопили, натыкались друг на друга, в общем, вели себя точно беззащитные овцы, когда на их стадо нападает стая волков. А солдаты, быстро покончив с теми, кто нашел приют в остальных домах, уже собрали силы и наступали на усадьбу Норуза, уже ломились в ворота, уже палили из сада…
— Оружие! Беритесь за оружие!.. — с проклятиями заорал Махмуд и в бешенстве рубанул саблей одного, потом второго джигита — из тех, кто, ополоумев, метался по двору. Голос вожака привел людей в чувство, они схватились за винтовки, но поздно: теперь солдаты стреляли откуда-то сверху, с крыш окружающих двор построек, не давая «заблудшим» поднять головы.
— Открывайте ворота! — крикнул Махмуд. Ворота распахнулись. Джигиты хлынули в них беспорядочной толпой. Половина тут же полегла, другие, действуя саблями, кое-как добрались до крепкой каменной ограды на противоположной стороне улицы. Из трехсот человек в живых оставалось не более тридцати. Махмуд был ранен в ногу.
— Бегите, бегите, родные, не цепляйтесь за меня!..
— Бегите?.. А куда?.. Куда бежать? Все из-за тебя!.. — наскочил на Махмуда его прежний ученик по кузнечному ремеслу. В руке у него угрюмо блеснул клинок.
— Бей! — крикнул Махмуд, рванул себя за ворот и оголил грудь. — Вонзай свой кинжал, ну, смелее!.. — Однако пуля, пущенная каким-то солдатом, опередила, Махмуд упал.
— Ша, ша, ша!..
Долго ли могла сопротивляться горстка джигитов плотным рядам маньчжурских солдат? Никого не спасло бегство, никто не ушел от острой стали и свинца…
Махмуд, потерявший много крови, очнулся, когда в глаза ему ударили лучи солнца, — красное, как свежая рана, поднималось оно из-за гор. «Модан… Ты цела?.. Беги отсюда…» — были первые слова, которые он пробормотал запекшимися губами. Он не бредил. Он в самом деле видел Модан. Она пробиралась между трупов, устилавших, двор усадьбы Норуза, и за нею шло несколько солдат. «Беги!» — крикнул он, собрав остаток сил. Его погубил этот возглас. Спрячься он среди мертвых тел, отползи потихоньку в арык — возможно, его и не заметили бы.
Модан увидела его первой, попятилась, лицо ее сморщила брезгливая усмешка:
— Добился своего, батур?
Махмуда пронзила страшная боль, он снова погрузился в беспамятство. Когда ему удалось разжать словно чугуном налитые веки, Модан собственноручно набросила на шею Махмуда веревочную петлю. Ее голос звенел от ненависти:
— Вот достойный конец для такого глупца, как ты!
И это была она, Модам!..
Махмуд потянулся, застонал. Он хотел бы, но не мог… Не мог даже приподняться… И все-таки, собрав последние силы, он рванулся, как смертельно раненный беркут, встал во весь огромный свой рост — и кинулся на Модан.
Прогремел выстрел — и кузнец, стиснув, словно клещами, горло Модан, покатился вместе с ней в арык. Когда солдаты разжали его руки, она была без сознания. Могучее тело Махмуда еще вздрагивало, посиневшие губы шептали что-то невнятное. Проклинали они кого-нибудь?.. Или молили о прощении?.. Кто знает…
— Разрешите доложить, господин дарин! — вытянулся танжан[123] перед длиннобородым.
— Прошу вас, — благосклонно улыбнулся дарин.
— Воровская шайка во главе с Махмудом уничтожена.
— Благодарю за верную службу, танжан, и хвалю, за храбрость.
— Не желаете ли осмотреть наши трофеи… — Танжан обернулся и кивнул двум солдатам. Те четким шагом подошли к длиннобородому, дружно опустились на колени, склонили головы, упершись подбородками в грудь.
— Покажите господину шанжану…
В руках одного из солдат был мешок — обыкновенный холщовый мешок, из тех, какие дехкане употребляют в хозяйстве. Солдат встряхнул его — и из мешка, глухо стукнув об пол, словно кочан капусты, выкатилась голова Махмуда.