Даниэла Стил - Изгнанная из рая

— Разумеется, они жили с нами, но это совсем другое дело.

— Почему? Почему они — другое дело?

— Мардж и Нора были для меня просто ее дочерьми, а ты…ты была кусочком кошмара, напоминанием о жизни, от которой я стремился уйти. Теперь ты понимаешь, почему я не мог взять тебя к себе? Я и сейчас не могу… Пойми, Габриэла, нас разделяет пропасть, через которую уже не перейти. У тебя нет отца, Габриэла, ау меня — нет дочери…

Да, но у него были жена и четверо других детей — родных и приемных. У нее же не было никого.

— Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? — Габриэла почувствовала, как к глазам подступили слезы, но она изо всех сил старалась не заплакать. — Как?!

— Поверь, Габриэла, мне тоже очень тяжело, но это — правда. Подумай сама, каково тебе будет, если мы будем… каждый день видеться? Каждый раз я буду напоминать тебе всю боль, которую мать… мы тебе причинили, и в конце концов ты возненавидишь меня за то, что я не пришел тебе на помощь тогда…

Но он немного ошибся. Габриэла начинала его ненавидеть уже сейчас. Ее отец оказался совсем не таким, каким она его себе представляла. Он был слабым, бессильным и никчемным. Он был таким всегда, но только теперь она увидела это со всей ясностью.

— Неужели ты не мог мне даже позвонить? — спросила Габриэла, чувствуя, что еще немного, и она все-таки заплачет. Джон Харрисон никогда не любил ее и, как она теперь подозревала, не любил даже своих новых детей. Когда-то Элоиза правила им железной рукой, а когда он ушел от нее, то Барбаре пришлось сделать то же самое. Должно быть, именно этим и объяснялось суровое выражение лица Барбары на портрете. В конце концов он разочаровал и ее.

— Что я мог тебе сказать, Габриэла? — Джон вздохнул и, бросив на нее быстрый взгляд через стол, снова отвел глаза. — Я… Мне очень не хотелось с тобой встречаться.

Вот так — ни больше и ни меньше… Все было очень просто: ему «не хотелось» видеть ее тогда и не хотелось видеть сейчас. У ее отца было пустое, холодное сердце. Он не мог дать ничего ни ей, ни своим собственным детям, которые улыбались ему с фотографий. Габриэле было очень жаль и их, и Барбару, но в первую очередь — его самого, потому что Джон Харрисон был ничем. Его нельзя было даже назвать личностью — он был просто картонным человечком.

Между тем Джон Харрисон буквально ерзал от нетерпения в своем кожаном кресле, ожидая, когда же она наконец уйдет.

— Еще один вопрос… — тихо сказала Габриэла. — Вы… вы когда-нибудь любили меня? Хотя бы один из вас?

Сдавленное рыдание на мгновение прервало ее, и Джон Харрисон нашел это проявление чувств неуместным и демонстративным. Его буквально передернуло, но Габриэле было все равно, ибо она оплакивала не его, а себя. Она готова была уйти, но сначала она хотела выслушать ответ на свой вопрос.

Джон не отвечал, и Габриэла посмотрела на него в упор.

— Я задала тебе вопрос… Он неловко пошевелился.

— Я… не помню точно, что я тогда чувствовал. Ты была очаровательным ребенком. Должно быть, я все-таки любил тебя. Но мой брак с Элоизой оказался неудачным. Больше того, это была катастрофа. И ты была символом этой катастрофы.

— Скорее уж жертвой…

— Мы все были в той или иной степени жертвами, — печально сказал Джон.

— Но, в отличие от меня, ты ни разу не оказывался в больнице… — Габриэле уже расхотелось плакать. Наоборот, она стремилась уязвить его, хотя и понимала, что это не правильно. Но сейчас она добивалась правды, всей правды.

— Я знаю, — согласился он. — Теперь ты, наверное, ненавидишь нас за это. Я говорил ей, но… В гневе Элоиза уже не могла сдержать себя.

— Но почему она ненавидела меня так сильно? Что я ей сделала? — Вот и прозвучали эти слова, мучившие Габриэлу столько лет. Вот она и произнесла их вслух.

Джон Харрисон вздохнул и откинулся на спинку кресла. Лицо его выглядело усталым, словно он вдруг разом постарел на все те полтора десятка лет, что они не виделись.

— Элоиза ревновала меня к тебе, ревновала с самого начала, когда ты только родилась. Наверное, в ней было что-то, что мешало ей стать нормальной матерью. А может, напротив, чего-то не хватало… Когда я женился на ней, я этого не заметил, хотя, наверное, должен был…

И в нем самом недоставало главного, чтобы быть отцом, чтобы быть просто человеком.

— Ну что, Габриэла, я ответил на все твои вопросы? — неожиданно сказал Джон, спеша поскорее отделаться от нее.

— Да, на все, — произнесла Габриэла грустно, ибо ей было ясно, что на главные вопросы она, наверное, уже никогда не найдет ответов. Прав был Питер, который предсказал, что все ответы на вопросы были внутри ее самой. Просто прежде Габриэла бежала этого знания, и только сейчас она набралась мужества, чтобы посмотреть истине в лицо.

Джон Харрисон встал и посмотрел на Габриэлу. Он так и не вышел из-за стола, не потянулся к ней навстречу, чтобы обнять или хотя бы прикоснуться к собственной дочери. Наоборот, Джон старался держаться как можно дальше от нее, и Габриэла мельком удивилась тому, что ей от этого по-прежнему больно.

— Спасибо, что зашла, — сказал Джон Харрисон, давая понять, что аудиенция закончена. С этими словами он нажал на столе какую-то кнопку, и в дверях бесшумно возникла секретарша. Габриэла поняла, что пора уходить, и тоже встала.

— Спасибо, — сказала и она. Ей не хотелось ни назвать его «папой», ни целовать. Человек, которого она помнила как своего отца, был достаточно плохим, но тот, который стоял сейчас перед нею, был тенью человека. Джон Харрисон перестал быть ее отцом. Он отрекся от нее четырнадцать лет назад, но Габриэла помнила его. Теперь отец, которого она когда-то любила, перестал существовать.

И все же, выходя из кабинета, Габриэла на мгновение задержалась на пороге и оглянулась, стараясь получше запомнить его лицо. Потом, так и не сказав ни слова, она решительно шагнула вперед и исчезла за поворотом коридора. Ей действительно больше нечего было ему сказать.

Как только секретарша закрыла за Габриэлой дверь, Джон Харрисон снова сел и сморщился так, словно у него вдруг мучительно разболелись зубы. Визит дочери живо напомнил ему прошлое со всеми его кошмарами. Да, Габриэла выросла очень красивой, но Джон не чувствовал к ней ровным счетом ничего. Он уже давно решил, что Габриэла для него не существует, и менять в этом что-либо он не хотел. Да это, наверное, было просто невозможно.

И, чтобы не думать о Габриэле и не вспоминать ее взгляда, который по-прежнему жег его словно раскаленное железо, Джон Харрисон открыл бар, налил полбокала виски и, отвернувшись к окну, медленно выпил его, глядя на расстилавшуюся за стеклом панораму большого города.

Габриэла после этой малоприятной встречи отправилась на Пятую авеню, где была билетная касса, и купила билет на завтрашний рейс до Сан-Франциско. Обратно в пансион она пошла пешком и всю дорогу вспоминала свой разговор с отцом. В душе у нее остался неприятный осадок, но, несмотря на это, Габриэла испытывала что-то похожее на облегчение. Теперь она убедилась, что все ее детские неприятности происходили вовсе не от того, что она сама была непослушной или испорченной. Просто ей не повезло с родителями. В них обоих был какой-то необъяснимый изъян. И единственное, о чем Габриэла жалела, это о том, что понимать это она начинала только сейчас.

Отец… Когда-то она любила его и писала о нем рассказы и сказки, но он оказался пустым, никчемным, равнодушным и трусливым.

Но в одном Джон Харрисон был, безусловно, прав. Сейчас было слишком поздно что-либо менять. Пятнадцать лет она тосковала о нем, мечтала и тешила себя надеждой, что когда-нибудь папа отыщет ее и заберет к себе, но теперь ей открылось, что все это время он, оказывается, прекрасно знал, где она. Знал и, живя в десяти минутах езды от монастыря, не предпринял ничего, чтобы увидеться с ней. Отец не любил ее и не нуждался в ней — в этом не могло быть никаких сомнений. И хотя сознавать это Габриэле было больно, но в то же самое время это знание освободило ее. Она чувствовала себя так, словно ее отец умер пятнадцать лет назад. Или, если быть точной, все эти пятнадцать лет он считался без вести пропавшим, но теперь она нашла тело и могла со спокойной совестью предать его земле.

Габриэла вернулась в пансион и узнала, что ей звонил Питер. Она сразу же перезвонила ему в больницу и рассказала о своей встрече с отцом.

— Ну что, теперь тебе лучше? — с беспокойством спросил Питер.