— Вы пришли за мной, господа?
— Нет-нет, — ответил голос, который ему уже доводилось где-то прежде слышать. — Я пришел для того, чтобы поговорить с вами…
Только тогда луч света выхватил из темноты хитрое лицо Ибрагима Фахзи, владельца лавочки с Большого Базара. Конечно, это было полной неожиданностью для Морозини, но он ничем не выдал своего удивления.
— Я не знал, — только и произнес князь как можно сдержаннее, — что у вас свободный доступ в тюрьмы вашего города.
— Не сказать, чтобы столь уж свободный, но при наличии денег можно без большого труда добиться всего, чего пожелаешь…
— Однако мне тем не менее представлялось, что теперь порядок в вашей стране блюдется достаточно строго. Ваше правительство заботится об этом.
— Так и есть, но до него отсюда пятьсот километров. А мне непременно надо было с вами поговорить.
Ибрагим Фахзи жестом приказал тюремщику удалиться, и тот повиновался, бросив на ходу несколько слов, должно быть, указывая, каким временем располагает посетитель, потому что ювелир в ответ кивнул.
— Что ж, слушаю вас, — вздохнул Морозини. — Как-никак, а все же время быстрее пройдет…
— Может быть, вам и это не помешает? — спросил Фахзи, вытаскивая из кармана дорожную фляжку. — Это превосходный коньяк, который поможет вам согреться. А то здесь прямо зуб на зуб не попадает…
— Я предпочел бы бутерброд или чашку горячего кофе. Алкоголь не так уж хорош на пустой желудок…
— Вас что, не кормят?
— Взгляните сами! — ответил Альдо, показывая кусок хлеба, от которого он откусил лишь нетронутую плесенью часть. — Наверное, у вас в Турции принято морить подозреваемых голодом, чтобы добиться от них признаний?
— Мне очень жаль, и, поверьте, я сделаю все, что нужно для того, чтобы с вами получше обращались. Если только вы все же решите здесь остаться.
— А разве от меня зависит, гостить ли мне в этом «отеле» и дальше?
— Возможно…
— В таком случае давайте поскорее покинем этот приют! Я уже вполне насладился пребыванием здесь.
— Не так быстро! Но вы действительно могли бы в ближайшее время выйти на свободу, если бы повели себя благоразумно.
Морозини всегда терпеть не мог крутиться вокруг да около — как в повседневной жизни, так и в делах.
— Нельзя ли немного пояснее? Что все это означает?
— Что я располагаю достаточным влиянием для того, чтобы ваше дело рассматривалось более серьезно и чтобы полиция захотела заняться поисками настоящего убийцы. А она этого делать не собирается, потому что у нее и без того есть вполне подходящий человек на эту роль…
— Подходящий? А как же насчет правосудия?
— О, это!
Жест, сопровождавший короткое восклицание ювелира, был куда более красноречивым, чем слова.
— Понятно! В таком случае объясните мне, пожалуйста, что подразумевается в моем случае под благоразумным поведением?
— Вам следовало бы поделиться со мной теми сведениями, которые сообщила вам ясновидящая.
Впервые за долгое время на лице Морозини появилась насмешливая и вместе с тем беспечная улыбка.
— Вы хотите знать, что ждет меня в будущем? До чего трогательно!
— Момент для шуток выбран неудачно. Я хочу знать, что она рассказала вам об изумрудах…
— Каких изумрудах?
— Не прикидывайтесь наивным: тех самых, которые называют проклятыми камнями…
— …и которые очень не хотелось бы вновь увидеть вашему правительству, но на которые вам очень хотелось бы наложить руку?
— Да, для того, чтобы навсегда их уничтожить! И я уверен в том, что Саломея Га-Леви кое-что знала об этом.
— Почему? Потому что она была еврейкой? Что же вы сами у нее не спросили, раз верите в это?
— Я не то что верю, я в этом уверен. Однажды она сделала… скажем, полупризнание кое-кому, кто мне об этом рассказал. Одной женщине, которую она очень любила…
— Похоже, она неудачно выбрала человека, которому можно было довериться. И что дальше?
— Она хотела открыть тайну лишь тому мужчине, который, как ей было известно, когда-нибудь придет и которому она отдастся. Она отдалась вам: следовательно, она вам рассказала…
— Вы довольно много знаете! В таком случае меня удивляет, что вы при такой твердой убежденности не попытались заставить ее заговорить. Эта страна всегда славилась своим умением добиваться вынужденных признаний.
Ибрагим Фахзи, отвернувшись, уставился на закрытую дверь, и на его широкой физиономии появилось смущенное выражение.
— Все эти средства оказались бы бессильны против нее… и потом, тому, кто попытался бы к ним прибегнуть, пришлось бы иметь дело с Гази.
— Ататюрком? Он интересовался ею?!
— Саломея была очень известной гадалкой. Мустафа Кемаль когда-то сам обращался к ней перед тем, как прийти к власти. И мы знали, что впоследствии он ее оберегал для того, чтобы в случае необходимости снова воспользоваться ее даром ясновидения…
— Плохо он ее берег, раз ее убили.
— Раз вы ее убили, — мягко поправил ювелир. — И потому вам не приходится ждать снисхождения. Вас повесят, дорогой князь, если только я в это не вмешаюсь.
— И каким же образом в этой ситуации вы можете в это вмешаться?
— Возможно, я знаю убийцу: несчастный человек, безнадежно в нее влюбленный, человек, который не смел к ней приблизиться и не смог перенести того, что она отдалась другому.
— Похоже, в ту ночь в доме было полным-полно народу. Но ведь он должен был бы убить меня, а не ее!
— Не беспокойтесь, эта мысль ему тоже приходила в голову… иначе он не стал бы на вас доносить; но все-таки именно она была главной причиной его страданий. Она должна была погибнуть.
— Ну, в таком случае все складывается замечательно! Расскажите все это властям, и пусть меня выпустят на свободу!
Ибрагим Фахзи устремил на узника хитрый взгляд, каким смотрит человек себе на уме, надеясь, что удастся провернуть выгодное дельце и при этом не переплатить. С подобным взглядом Морозини уже не раз встречался в самых разных уголках планеты и хорошо знал, что он означает.
— Вы можете быть уверены, что я это сделаю, как только вы расскажете мне, что открыла вам Саломея.
— Господи, да с чего вы взяли, что она мне что-то открыла?
— Не увиливайте, я в этом абсолютно уверен, и мы только попусту теряем время. Скажите мне, что вы узнали, и через два часа вас выпустят на свободу.
— Или казнят!
И, внезапно расхохотавшись, отчего посетитель пришел в полнейшее недоумение, Альдо воскликнул:
— Да вы за дурака меня принимаете, дорогой мой! Я вам все расскажу, — допустим, мне есть что рассказывать! — и вы преспокойно обо мне забудете, тем самым одним выстрелом убив двух зайцев: вы получите то, что хотели, а я уж точно не смогу путаться у вас под ногами, разыскивая камни. Неплохо придумано! Ибрагим Фахзи побагровел:
— Вы меня оскорбляете! Я честный человек…
— В самом деле? Если бы вы были честным человеком, вы уже давно рассказали бы судебным властям этой страны все, что вам известно о гибели Саломеи, и я был бы на свободе. Нет, я не согласен на эту сделку.
— Вы с ума сошли! Вы что, не знаете, что вам грозит веревка?
— Точно так же она будет грозить мне и в том случае, если бы я заговорил… и если бы мне было что сказать. Хотя в действительности это не так. Так что разрешите мне с вами проститься, дорогой коллега. Боже, до чего хотелось бы продолжить прерванный сон!
Ювелир вскочил, не сводя пылавшего неприкрытой яростью взгляда с узника, старавшегося устроиться поудобнее на голой доске.
— Хватит выламываться! Я — ваша единственная надежда. О, я знаю, на что вы рассчитываете: вы воображаете, будто ваш друг-археолог землю и небо перевернет, чтобы вытащить вас отсюда, вот только, я думаю, он не успеет. Для того чтобы он мог помочь вам, он должен сначала узнать, что с вами произошло. А он ни о чем и не подозревает…
— До чего же в «Пера-Паласе» скромные служащие!
— Он понятия об этом не имеет по той простой причине, что он еще не вернулся из Анкары, а когда вернется, будет уже поздно! Так что советую вам хорошенько подумать!
Альдо почувствовал, как его затрясло, но он сумел напрячь все мускулы, так что его посетитель ничего не заметил… И голос его звучал по-прежнему ровно, когда он произнес:
— После моей смерти слишком поздно будет и для вас. Особенно если я расскажу следователю о вашем посещении, а я не премину это сделать, уж будьте уверены.