Вот чего не могу никак понять, честное слово, не понимаю. Как она могла полюбить китайца? Во-первых, мама выше его, хотя она у меня совсем невысокая, хотя это, конечно, ерунда. Но китайцы же так не похожи на нас! Вот индейцы – совсем другое дело. Они смелые и удивительные. Как было бы хорошо, если б Ван был индейцем и жил в Америке. А китайцы все безликие, скучные и, кажется, трусливые, потому что маленькие.
Вот, например, мама. Что самое интересное и заметное в ее лице? Конечно, глаза. А взять глаза любого китайца. Щелочки какие-то припухшие, а не глаза. И голос. У этого Вана такой голос, как будто у него вечно заложен нос, и такой тоненький, противный. Они вообще все одинаковые и похожи на заведенных болванчиков. Ненастоящие какие-то. Хотя бабушка говорит, что китайский цирк самый лучший в мире. Не знаю, не видел никогда… И вообще она говорит, что китайцы очень трудолюбивые и целеустремленные и что в Китае самая высокая рождаемость. А вдруг мама захочет родить другого ребенка? Девочку? Она же давно мечтала о дочке. Тогда понятно, почему она перестала звонить. Я рассказал об этом бабушке, но она только посмеялась и сказала, что мама никогда меня не разлюбит, что бы ни случилось. Я спросил: «А если у нее родится другой ребенок, девочка?» Бабушка сказала, что не родится. Не знаю, почему она так уверена в этом. Бабушка чувствует, что на этой неделе мама должна обязательно позвонить. Она так и сказала мне. Сегодня уже вторник. Раньше мама звонила каждую субботу. А может, она заболела, поэтому и не звонит? Ведь у нее в квартире нет телефона, и мама всегда ходит на почту. По телевизору передавали, что во Владивостоке минус восемнадцать и снежные заносы. Если так, то понятно, почему мама не звонит. А может, все-таки сюрприз? Часто представляю, как открываю утром глаза, а она стоит у окна и улыбается. Она обязательно приедет ночью и откроет дверь своим ключом. А еще я хочу совершить какой-нибудь подвиг, чтобы мама прочитала обо мне в газете или по телевизору увидела…»
Глеб замолчал. Света почувствовала, что к горлу подкатил комок. Ей было до слез жалко маленького мальчика, от которого уехала мама. Правда, образ теперешнего Глеба как-то плохо вязался с тем, который рисовало ее воображение. Возникало такое ощущение, что Глеб читает не собственный, пусть и пятилетней давности, дневник, а какую-то детскую книжку. Но это было только впечатление. Разумеется, Света ни на секунду не сомневалась, что все эти откровенные признания были написаны Глебом. Не терпелось узнать, что же будет дальше. Позвонит ли мама, приедет ли она? Так хотелось, чтобы приехала или хотя бы позвонила.
– Теперь ты будешь читать, – услышала она его требовательный, ставший вдруг жестким голос.
– Что читать? – удивилась девушка. – Твой дневник?
– Еще чего! – усмехнулся Глеб. – Будешь читать мне книжку. Мою любимую. Я ее наизусть знаю.
– Зачем же тогда читать, если наизусть знаешь? – спросила Света. – И потом, тут темно. Лампочка еле светит.
– Ничего, разберешь, – грубо возразил Глеб.
Света поразилась переменам, произошедшим в его голосе. Когда Глеб читал дневник, его голос звучал неуверенно, мягко, часто дрожал и срывался. Сейчас же в нем слышалось раздражение и насмешка. Как будто в нем уживались два разных человека.
– Ну хорошо, – согласилась девушка. – А как книжка называется?
Ответом ей был грохот захлопнувшейся крышки люка. «И чего он все время его закрывает? – недоумевала Света. – Все равно выбраться отсюда невозможно, как ни старайся».
Она с тоской посмотрела на три ряда деревянных полок. Верхняя едва доходила до середины стены. И потом, прямоугольный люк располагался возле противоположной стены. Словом, без лестницы из этого подземелья не вылезти. Люк снова открылся.
– Лови! – на пол шлепнулась книжка.
– «Маленький принц», – вслух прочитала название девушка.
– Мне мама ее читала, – сообщил вновь потеплевшим голосом Глеб. – Хочу понять, похож твой голос на ее или мне только так кажется.
– Сначала, что ли, читать? – не скрывая недовольства, поинтересовалась Света.
– Нет, открой на двадцать шестой странице, глава четырнадцать, – отозвался Глеб. – Со слов: «И, поравнявшись с этой планеткой…»
– А можно, я тебя кое о чем спрошу? – Света положила ладонь на голубую, в маленьких звездочках обложку.
– Спрашивай, – буркнул Глеб.
Он явно был недоволен тем, что она тянет время.
– А почему я ни разу не слышала, чтобы звонил телефон? – Втайне девушка надеялась, что Вика позвонит Глебу и по его реакции поймет, что она здесь.
– Я его выключил, – просто ответил парень.
– Зачем? – не смогла скрыть разочарование Света.
– Всегда выключаю. – И, немного помолчав, объяснил: – Если мама будет звонить, а у нас все время дома никого нет, она перепугается и приедет… Конечно, это не очень честно…
– А когда твоя мама звонила в последний раз? – осторожно поинтересовалась Света.
– Три года, пять месяцев и девять дней назад, – с поразившей Свету точностью ответил Глеб. – Читай! – настойчиво потребовал он.
Света отыскала нужную страницу, быстро пробежала глазами текст.
– Это про фонарщика, что ли? – зачем-то спросила она.
Света тоже знала наизусть всего «Маленького принца». Как уже говорилось, Тополян не любила читать, но эту печальную повесть она полюбила с детства.
Глеб не ответил, и, набрав воздуха, девушка начала читать:
– «И, поравнявшись с этой планеткой, он почтительно поклонился фонарщику.
– Добрый день, – сказал он. – Почему ты сейчас погасил свой фонарь?
– Такой уговор, – ответил фонарщик. – Добрый день.
– А что это за уговор?
– Гасить фонарь. Добрый вечер.
И он снова засветил фонарь.
– Зачем же ты опять его зажег?
– Такой уговор, – повторил фонарщик.
– Не понимаю, – признался Маленький принц.
– И понимать нечего, – сказал фонарщик. – Уговор есть уговор. Добрый день.
И погасил фонарь.
Потом красным клетчатым платком утер пот со лба и сказал:
– Тяжкое у меня ремесло. Когда-то это имело смысл. Я гасил фонарь по утрам, а вечером опять зажигал. У меня оставался еще день, чтобы отдохнуть, и ночь, чтобы выспаться…
– А потом уговор переменился?
– Уговор не менялся, – сказал фонарщик. – В том-то и беда! Моя планета год от году вращается все быстрее, а уговор остался прежний.
– И как же теперь? – спросил Маленький принц.
– Да вот так. Планета делает полный оборот за одну минуту, и у меня нет ни секунды передышки. Каждую минуту я гашу фонарь и опять его зажигаю.
– Вот забавно! Значит, у тебя день длится всего одну минуту!
– Ничего тут нет забавного, – возразил фонарщик. – Мы с тобой разговариваем уже целый месяц.
– Целый месяц?!
– Ну да. Тридцать минут. Тридцать дней. Добрый вечер!
И он опять засветил фонарь».
– А знаешь, – неожиданно перебил ее Глеб. – Вещи-то я тогда все-таки собрал. До сих пор лежат в серой сумке.
Света молчала, и тогда Глеб, вздохнув, заговорил снова:
– Правда, каждые три месяца я их перебираю… Погода же меняется, понимаешь?
Света опять не нашлась что ответить. В эту секунду у нее что-то защемило в груди, и она вспомнила, что подумал Маленький принц, когда впервые увидел фонарщика: «Может быть, этот человек и нелеп. Но он не так нелеп, как король, честолюбец, делец и пьяница. В его работе все-таки есть смысл. Когда он зажигает свой фонарь – как будто рождается еще одна звезда или цветок. А когда он гасит фонарь – как будто звезда или цветок засыпают. Прекрасное занятие. Это по-настоящему полезно, потому что красиво».
В своей трогательной верности Глеб был похож на фонарщика. Только тот был верен своему долгу, а Глеб – матери. Особенно поразило девушку его признание про собранную сумку. Ей показалось вдруг, что в подвале стало на миг светлее, и свет этот исходил от измученного, исстрадавшегося, но все же не потерявшего веру Глеба. «Добрый день!» – так и захотелось ей сказать, но, смахнув рукавом ползущую по щеке слезинку, девушка и на этот раз промолчала.
– Знаешь, а твой голос и правда похож на мамин, – сказал Глеб. – Все это не случайно. Не может быть столько совпадений сразу. – Постепенно голос его приобретал жесткость и какую-то одержимость. Свете стало страшно. Чуть ли не впервые за все время заточения в этом подвале.