Елена Арсеньева - Карта любви

А виновата во всем была оперетка! Модная оперетка про какую-то юную герцогиню, которой было очень тоскливо и одиноко во дворце, и она, шутки ради, переоделась в платье своей субретки и отправилась на прогулку, а в лесу повстречала молодого красивого егеря — и влюбилась в него. Вот это была жизнь! Не то что в ее дворце, где правят этикет, скука, где только и говорят о войне с соседним герцогом! Опасаясь потерять любовь, герцогиня назвалась вымышленным именем и решила оставить все: богатство, власть, замок, где она так скучала, и бежать со своим милым куда глаза глядят… Однако бдительные герцогинины министры изловили ее — и егеря тоже — на месте преступления. Тут-то и выяснилось, что егерь — вовсе не егерь, а тот самый соседский герцог, с которым нашей герцогине следовало начать войну! Разумеется, вместо войны сыграли свадьбу…

Почему-то сия незамысловатая история тронула Юлию до глубины души. Вот здорово, подумала она тогда, если бы такое чудное приключение произошло со мной! А то жизнь так скучна, так однообразна! Она бросила упрек небесам и попросила для себя чего-нибудь эдакого, невероятного… Не зная, что ей предстоит открыть для себя старинную мудрость: «Будь осторожен, прося чего-то у Бога: он ведь может и выполнить твою просьбу!»

С чего началось приключение отчаянной герцогини? С переодевания. И первым делом Юлия переворошила все шкафы и сундуки и отыскала синее мериносовое платье с белой кружевной отделкой — одно из ее домашних платьиц времен еще институтских. Букольки уложила как можно скромнее, ну а капор своею незамысловатостью заставил бы зарыдать от умиления даже самую суровую бонну. Она знала все черные ходы в доме, укромные переходы, известные только прислуге, и ей не составило труда ускользнуть от бдительного ока взрослых этими тайными путями. Ну а если и приметила странно одетую барышню какая-нибудь захлопотавшаяся покоёва [9], то ей и в голову не пришло бы бежать рассказывать об этом его высокоблагородию или хозяйке: своенравная паненка всегда делала что хотела, могла весь дом на голову поставить своими причудами, так что за беда, коли идет куда-то не столь разряженная, как обычно?!

Юлия без помех выбралась и за ограду сквозь укромную калиточку в проулок, повернула за угол — и просто-таки ощутила, как растворилась в суете и гомоне Нового Свята — главной променады Варшавы.

Новый Свят, в просторечии Новик, для Варшавы — то же, что Невский проспект для Петербурга, бульвары для Парижа и «Под липами» для Берлина. Все модные лавки, кофейни, клубы, вся толчея и блеск, все хорошенькие женщины и задорные молодые люди… О, идти по Новому Святу было совсем не то, что проезжать по нему в экипаже, украдкой поглядывая сквозь окошечки на кипенье веселой варшавской суеты! Воздух Варшавы пьянил, дурманил, девушке хотелось зайти в каждую лавочку, постоять у всякой витрины, примерить каждую шляпку, напяленную на восковую, раскрашенную болванку, приложить к платью всякий кружевной воротничок, нацепить на запястье вот эту дешевенькую брансолетку из бурштына [10], приостановиться возле всякой торговки, купить «сахар-р-но морожено», крутым шариком или сдавленное с двух сторон толстыми вафлями, или золотистых, пузатеньких, горячих, усыпанных маком бубликов, называемых «пояцки» или — о, ужас! — насыпать в карман семечек! И букетик, хоть самый простенький, из братков, левконьев или вовсе румянок [11]. Ну что-нибудь сделать такое, чего она никогда не делала! Однако цель ее пути была впереди. И она не хотела разменивать на маленькие радости большую, главную, заветную. Чашка кофе в «Вейской каве» — вот это приключение! Вот это эпатаж!

«Вейска кава» — «Деревенская кофейня» на окраине Варшавы, место самое любимое и всеми посещаемое, деревенский, сельский, хотя и внутри города (его отделяют от окраины Александровская площадь и парк Лазенки), кофейный дом. Все Юлечкины подруги там побывали и наперебой рассказывали о прелести этого местечка, о раскованности (но не распущенности!) тамошних нравов. Еще прочитав стихотворение господина Вяземского «Станция», она мечтала о «гарнушках» [12] «Вейской кавы» как о символе той свободы и раскрепощения нравов, о которой без конца болтали все подружки, которая входила в моду и, разумеется, яростно презиралась в хорошем, приличном обществе. Впрочем, Юлия была уверена, что хорошее общество всегда имеет душу семидесятилетней старухи и ненавидит молодость во всех ее проявлениях. Ну и уж само собою — в доме Аргамаковых посещение «Вейской кавы», этого гнездилища разночинцев, загоновой шляхты [13], как презрительно выражался князь Никита Ильич, было мало сказать запрещено — немыслимо, невозможно! А коли так, Юлия, «неслух своеобычный», непременно должна была там побывать.

И побывала! Она сидела на широкой деревянной лавке, за широким деревянным столом, она глядела на очаг, уставленный множеством кофейников и гарнушек с кипячеными сливками, она с упоением прихлебывала горько-сладкую, мутно-пенистую «каву«— как все! как взрослая! как настоящая эмансипе! — и даже мерзкий привкус цикория [14] казался ей обворожительным. Сначала Юлия ежилась от смущения, но постепенно освоилась и даже отвечала, глазами, разумеется, на заинтересованные взгляды молодых щеголеватых панов, втихомолку мечтая, чтобы кто-нибудь попытался с нею заговорить. Ужасно хотелось услышать какой-нибудь изящный, легкий комплимент! Она даже пережила бы без истерического смеха, если бы ей сказали это жуткое: «Ах, урода! Ах, яка урода!» [15] Но хоть мужчины и щедро одаривали ее взорами, никто, даже золотоволосый, очень красивый юноша, который просто-таки глаз с Юлии не сводил, не проронил ни словечка. Пооглядевшись, она поняла, что мешает ей ощутить себя на вершине блаженства: она явно перестаралась с маскировкой! За три года, пока синее платье пылилось в шкафу, мода разительно переменилась. Оказывается, не только в Народовом доме, на балах в Собрании или на приемах в Бельведере [16] дамы одеваются по последней парижской картинке. Хорошенькие варшавянки нипочем не желали отставать. И теперь уже никто не носил платьица, перехваченные под грудью (слава Богу, мода времен французской революции не возродилась с новыми волнениями в Париже). Все платья обтягивали талию, расходясь складками весьма широко, юбки изящным веером распадались по полу, закрывая ноги, так что Юлия оказалась чуть ли не единственной дамой, выставившей на всеобщее обозрение не только туфельки, чулочки, но и кружевные оборочки панталон. Это же надо было так опростоволоситься! С волосами, кстати сказать, тоже оплошка вышла. Шелковый маленький капор выглядел не моднее корзины с цветами и фруктами, какие приходилось в 80-х годах прошлого века носить Юленькиной бабушке, баронессе Корф. Дамы и девицы теперь носили береты в мягких складках, тюрбаны, затейливо ниспадающие шарфы, ну а букли хоть и не исчезли вовсе, но смело вытеснились изысканнейшими узлами на затылке. Одна дама вообще устроила на своей смоляной головке и то, и другое — это было прелестно! И так смело, так оригинально! «Нет на свете царицы краше польской девицы!» — вспомнила Юлия балладу Мицкевича и поджала губы, уныло порадовавшись, что сидит в самом уголке кофейни и на нее никто не обращает внимания. Главное дело, полны шкафы наимоднейших туалетов, а выглядит — хуже некуда! Наверное, тот красивый белокурый пан смотрел на нее вовсе не с восхищением, а с презрительным недоумением: откуда, мол, взялось этакое чучело?

Сияющий день померк. А стоило представить, что придется возвращаться, и тогда уже все увидят ее обветшалый туалет, как настроение и вовсе испортилось. Однако Юлия и вообразить не могла, какой ужас ждет ее впереди.

Она просидела в «Вейской каве» не меньше двух часов, и, хочешь не хочешь, наступала пора уходить. Юлия еще раньше заметила, что посетители, поднимаясь из-за стола, что-то кладут рядом со своими кружками, а потом половой, или, как его здесь называют, кельнер, уносит грязную посуду и то, что оставлено. Она пригляделась — это были монетки в один злотый. И, только увидав эти блестящие кругляшки, она поняла, в какую жуткую попала историю! У нее не было не то что злотого — ни копейки, ни алтына, ни полушки, ни гроша ломаного! Еще ни разу в жизни ей не приходилось что-то покупать самой, а значит, платить. Всегда рядом была матушка, которая указывала, куда прислать выбранную Юлией безделушку: дома и расплачивались с лавочником. Почему-то ей и в голову не пришло, что может быть иначе! Наверное, поддайся она какому-нибудь соблазну еще на Новом Святе, пришлось бы назвать адрес, но отправлять кельнера в особняк отца получить за чашку кофе?! Счет на злотый?! Да и кто поверит, что эта плохо одетая паненка — дочь всесильного полковника Аргамакова?