Будь он хотя бы подобен тем старым ведьмам, которые с извращенным наслаждением изводят окружающих! Мысль о том, что он счастлив, утешала бы меня.

Он, однако, отравлял себе жизнь, отравляя жизнь мне. Сущий кошмар. Хуже того: самые кошмарные сны кончаются, а моей беде конца не было видно.

Увы, да: заглядывая в будущее, я не видел никакой надежды на то, что ситуация изменится. На горизонте не маячило ничего похожего на развязку.

Не будь этот дом Домом с большой буквы, мы могли бы уехать. Но мы слишком любили нашу поляну. Если бы Моисей успел пожить в Земле обетованной, его бы не выжил оттуда никакой Бернарден.

Другим возможным исходом был естественный конец всякой человеческой жизни: смерть. Кончина нашего соседа – это было бы идеально. Увы, несмотря на свои семьдесят лет и нездоровую полноту, умирать он явно не собирался. К тому же у врачей, я слышал, продолжительность жизни выше средней.

Оставалась последняя возможность, та, о которой постоянно твердила Жюльетта: не впускать его в дом. Наверное, так мне и следовало поступить. Это было бы разумно и законно. И не будь я жалким малодушным учителишкой, нашел бы в себе силы. Увы, мы не выбираем, какими нам быть. Я трусоват не по собственному выбору, таким уж уродился.

Не без иронии я пришел к мысли, что это рок. Когда четыре десятка лет преподаешь латынь и греческий, поневоле будешь на «ты» с мифологией. А значит, была если не справедливость, то, по крайней мере, логика в этой злой шутке судьбы: кому, как не мне, филологу, встретить вживую нового архетипического персонажа?

Это как если бы я был специалистом по болезням печени и под конец жизни сам заболел циррозом: хворь, можно сказать, не ошиблась бы адресом.

Я улыбался, ворочаясь в постели, ибо постиг прискорбную и смешную истину: искать во всем смысл – утешение слабых.

Разумеется, полчища философов додумались до этого раньше меня. Но кому помогала чужая мудрость? Перед лицом стихийного бедствия – будь то война, хула, любовь, болезнь, сосед – человек всегда один-одинешенек, новорожденный и круглый сирота.


– А что, если нам купить телевизор?

Жюльетта чуть не опрокинула кофейник.

– Ты с ума сошел!

– Не для нас. Для него. Пусть тогда приходит, будем усаживать его перед телевизором и жить спокойно.

– Спокойно – под этот адский гомон?

– Не преувеличивай. Это вульгарно, но терпимо.

– Нет, это плохая идея. Одно из двух: или месье Бернарден не любит телевидения и будет дуться еще сильней, чем раньше, но все равно не уйдет. Или он любит телевидение, и тогда будет просиживать у нас не два, а четыре, пять, семь часов каждый день.

– Жуть. Об этом я как-то не подумал. А что, если подарить телевизор им?

Жюльетта рассмеялась.

И тут зазвонил телефон. Мы посмотрели друг на друга с ужасом. Почти два месяца мы жили в Доме, и нам еще ни разу никто не звонил.

– Ты думаешь, это… – пролепетала Жюльетта дрожащим голосом.

Я рявкнул вне себя:

– Конечно, это он! Кто же еще? С четырех до шести ему уже мало! Теперь он начинает с завтрака!

– Эмиль, пожалуйста, не подходи, – проговорила моя жена умоляющим голосом.

Она была бледна как полотно.

Клянусь, я не хотел снимать трубку. Но история повторилась, то же самое произошло, когда он стучал в дверь: это было сильнее меня. Мне стало худо, я не мог вздохнуть. А звонок все не смолкал! Теперь уже не оставалось сомнений, кто звонит.

Еле живой от стыда и на грани нервного срыва, я кинулся к аппарату и снял трубку, оглянувшись на Жюльетту, которая закрыла лицо руками.

Каково же было мое изумление, когда вместо ожидаемого бурчанья я услышал в трубке самый прелестный и юный из женских голосов:

– Месье Азель, я вас не разбудила?

В тот же миг я вздохнул полной грудью.

– Клер!

Моя жена тоже просияла, удивившись и обрадовавшись не меньше меня. Клер была моей лучшей ученицей за все сорок лет. Она закончила лицей в прошлом году. Мы считали ее почти родной.

Малышка Клер объяснила мне, что получила водительские права. Она недавно купила машину, подержанную, но в хорошем состоянии, и теперь мечтала приехать на ней навестить нас.

– Ну конечно, Клер! Для нас нет большей радости!

Я объяснил ей, как до нас добраться, и она сказала, что приедет послезавтра часа в три. Я с радостью предвкушал встречу, как вдруг вспомнил о месье Бернардене.

Увы, девушка уже прощалась со мной. Я не успел предложить другой час: быстрая, как ласточка, она повесила трубку.

– Она приедет послезавтра, – нерешительно сообщил я жене.

– В субботу! Вот радость-то! Я так боялась, что больше ее не увижу!

Жюльетта была счастлива. Мне пришлось собраться с духом, чтобы добавить:

– Она приедет в три часа. Я хотел предложить другое время, но…

– А.

Радости поубавилось. Однако моя жена не подала виду и даже рассмеялась:

– Кто знает? Может быть, это будет забавная встреча.

Боюсь, она сама не верила в то, что говорила.


Клер была девушкой из другого времени. Я говорю это не потому, что она учила в свои юные годы латынь и греческий: чтобы не принадлежать к своей эпохе, ей не нужны были мертвые языки. У нее было такое доброе и кроткое лицо, что современники не находили ее хорошенькой, и она так часто улыбалась, что слыла у сверстников пустоголовой.

Она переводила с листа Сенеку и Пиндара на изящный и утонченный французский и, казалось, даже не сознавала своего дарования. Зато ее одноклассники понимали ее превосходство и на этом основании презирали ее. Я часто замечал, что ум не в почете у лицеистов.

Клер была выше всего этого. Между нею и мной завязалась подлинная дружба. Ее родители, люди славные, но недалекие, вечно попрекали ее пристрастием к древним языкам: они были бы счастливы, пойди она учиться чему-нибудь более серьезному, например на бухгалтерские или секретарские курсы. Изучать мертвый язык – это казалось им пустой тратой времени. А уж изучать целых два!..

Как-то раз я пригласил Клер к обеду. Ей в тот год исполнилось пятнадцать; Жюльетта влюбилась в нее с первого взгляда, и это было взаимно. Мы по преклонным летам не годились ей в родители, и она стала для нас почти внучкой.

Нас троих связала на редкость крепкая дружба. Клер была единственным существом из внешнего мира, имевшим для нас значение.

Имя подходило ей как нельзя лучше[7]: она лучилась светом, притягивающим взгляд. Эта девочка была из тех поистине редких людей, одно присутствие которых способно осчастливить.


Теперь Клер было уже восемнадцать, но она ничуть не изменилась: нас связывала все та же глубокая приязнь, хоть мы не видели ее почти год.

Она всегда обращалась ко мне «месье Азель», а вот Жюльетту с их первой встречи звала по имени. Я не обижался: ведь моя жена была и моим ребенком, что приближало ее к молодой девушке.

Клер не пробыла у нас и десяти минут, а в доме как будто все осветилось. Она что-то рассказывала, но дело было не в словах, а в ней самой. Ее веселость обдавала нас солнечными брызгами. Мы так радовались, что она нас не забыла. Внешний мир был нам безразличен, но она – просто необходима.

В дверь постучали. Уже четыре часа! А я-то хотел заранее предупредить малышку о нашем непрошеном госте, чтоб она поняла все правильно.

– О, вы кого-то ждали? Я ухожу…

– Клер, нет! Пожалуйста!

Месье Бернарден был явно возмущен тем, что мы посмели принимать кого-то в часы, принадлежавшие ему. Он что-то неприветливо буркнул, когда Клер поздоровалась с ним, просияв своей дивной улыбкой. Нам с Жюльеттой стало неловко за его грубость, как будто это была наша вина.

Он развалился в своем кресле, сидел неподвижно и молчал. Девушка посматривала на него приветливо, хоть и с удивлением. Она, видно, думала, что он наш друг, и поэтому сочла нужным к нему обратиться.

– В какой красивой местности вы живете! – воскликнула она своим очаровательным голосом.

Мучитель раздраженно поморщился, словно говоря: «Не хватало мне еще разговаривать с какой-то свистушкой, которая посмела явиться в мое время!»

Он не удостоил ее ответом. Я сгорал со стыда. Клер решила, что он туг на ухо, и повторила громче – он смерил ее взглядом, словно торговку на базаре. Мне хотелось его ударить. Но я лишь ответил вместо него: