– Месье Бернарден наш сосед. Он бывает здесь каждый день с четырех до шести.
Я надеялся, что Клер поймет суть этих визитов и догадается, что мы – жертвы мучителя. Увы, это было не столь очевидно: девушка подумала, что мы в самом деле дружим с этим человеком. Может быть, даже решила, что это мы его приглашаем. Повеяло холодом. Непоправимым холодом. Малышка больше не осмеливалась заговорить с незваным гостем, она обращалась теперь только к нам, но утратила свою непосредственность и веселый тон. А мы с Жюльеттой были так напряжены, что и вовсе говорили фальшивыми голосами. Наши улыбки были вымученны.
Кромешный ужас.
Клер долго не выдержала. Около пяти она собралась уходить. Мы хотели удержать ее; она сослалась на важную встречу, которую никак нельзя отменить.
Я проводил ее до машины и, как только мы остались одни, попытался объяснить ситуацию:
– Понимаете, нам трудно его не принимать, он наш сосед, но…
– Он славный. Для вас подходящая компания, – перебила меня девушка, по-своему истолковав мое замешательство.
Слова застряли у меня в горле. Впервые в жизни кто-то говорил со мной снисходительным тоном – и это была Клер, моя девочка, моя внучка! Клер, у которой я долго был любимым учителем, которая восхищалась мной, которая наполнила смыслом мою скромную карьеру, – в ее голосе я слышал теперь нотку жалкого сочувствия, предназначенного старикам!
Она пожала мне руку с ласковой и грустной улыбкой, в которой я прочел: «Что ж поделаешь, я не могу на вас обижаться за ваш возраст».
– Вы приедете еще, правда? Клер, вы приедете?
– Да-да, месье Азель, поцелуйте от меня Жюльетту, – ответила она, взглядом прощаясь навсегда.
Машина скрылась в лесу. Я знал, что больше не увижу мою ученицу.
Когда я вернулся в гостиную, жена с тревогой спросила меня:
– Она еще приедет?
– Да-да, – повторил я ответ девушки.
Жюльетта, кажется, успокоилась. Она, наверно, не знала об одной лингвистической тонкости: это только в математике плюс на плюс дает плюс, а повторенное дважды слово «да» равно отрицанию.
Зато месье Бернарден, похоже, все понял: я заметил, что в его тусклых глазах мелькнуло победоносное выражение.
Дыхание Жюльетты стало сонным. Я мог наконец побыть наедине с собой.
Я встал с постели и на цыпочках спустился по лестнице. Было уже за полночь. Не зажигая света, сел в окаянное кресло, которое присвоил себе мучитель. Только теперь я обнаружил, что от тяжести нашего соседа посередине образовалась глубокая яма.
Я попытался поставить себя на место Клер. Как ни умна была девушка, судить она могла только по видимости, и я не мог на нее обижаться.
Я сам совершал одну промашку за другой. Не скажи я ничего по поводу прихода месье Бернардена, Клер могла бы понять, что мы ему не рады. Но я зачем-то уточнил, что он бывает у нас каждый день с четырех до шести. И она сделала вывод, что этот идиот – наш друг.
Хуже того: я еще должен благодарить ее за то, что она так подумала. Как могло ей прийти в голову, что я терплю непрошеного гостя? Да если бы ей сказали, что столь почитаемый ею учитель неспособен отказать от дома хаму, она бы не поверила. Она слишком уважала меня.
Дальше ехать некуда: я, оказывается, сохранил лицо! Смех, да и только. Я, однако, готов был расплакаться. В ушах у меня звучал голос Клер, которая думала вслух: «В таком возрасте люди не переносят одиночества. Лучше любая компания, пусть не самая приятная, лишь бы не чувствовать себя брошенными. Но все-таки, чтобы человек, учивший меня мудрости древних философов, презиравший стадность и чтивший Симеона Столпника, опустился до такого уровня! Он говорил мне, что уезжает в деревню жить вдали от света, как Янсений в Иперне. И вот, подумать только, каждый день приглашает в гости какого-то неотесанного грубияна. Что ж, надо быть снисходительнее. Старость подобна кораблекрушению. Но я не хочу видеть, как идет ко дну его корабль, это выше моих сил. И уж тем паче не хочу снова встречаться с этим типом. Как только Жюльетта его выносит? Всё, больше я к ним ни ногой. Лучше сохранить их в памяти прежними. Да и у них есть теперь друг, я им больше не нужна».
Я не мог заставить замолчать этот голос. Я проклинал себя. Если бы только я мог ей все объяснить, когда провожал ее к машине! Но я не успел! Почему, ну почему я упустил этот случай?
В первый раз в жизни я понял, что уже стар. Я увидел это в глазах любящей меня всей душой девушки – откровение было от этого особенно жестоким.
Я состарился по собственной вине. Сегодня нельзя все валить на возраст: что такое в наши дни шестьдесят пять лет? Значит, корить я мог только себя.
И то сказать, было за что. Вина моя, правда не совсем обычная, была от этого не менее достойна презрения. Я был повинен в особого рода слабости: отрекся от собственного идеала счастья и человеческого достоинства. А говоря попросту – дал сесть себе на голову. И дал просто так, даже не ради чего-то: условностей, которыми я оправдывался, не существовало.
Это типично старческая позиция. Я состарился по заслугам, потому что вел себя, как старик.
А Жюльетта – допустим, я имею право отравить собственную жизнь, но кто позволил мне бросаться ее счастьем? Я поставил того, кого от души презираю, выше той, кого люблю. И ведь она сколько раз предлагала мне такой простой, такой легкий выход: всего-навсего не открывать дверь! Неужели это так трудно – не открыть дверь непрошеному гостю?
Да, я дал маху. Мне и в голову не приходило, что такая пустяковая слабость может повлечь за собой подобные последствия. К чему было лукавить перед самим собой: Клер, отвернувшись от меня, нанесла мне удар в самое сердце. Эта девочка, единственная из людей, уважала меня, зная за что, и тем самым возвышала в собственных глазах. Я не тщеславен, но каждому хочется хоть раз в жизни встретить восхищенный взгляд умного человека. Тем более, если старость не за горами, а человек этот молод.
А уж если вдобавок проникаешься нежными чувствами к юной поклоннице, она становится необходима тебе как воздух: Клер была внешней гарантией моей самоценности. Пока она уважала меня, я и в собственных глазах чего-то стоил.
В эту ночь я увидел себя смешным, убогим и недостойным уважения. Такой же казалась мне и вся моя жизнь.
Я был учителишкой в провинциальном лицее, сорок лет преподавал никому не нужные мертвые языки, жену во имя высоких принципов держал в четырех стенах вдали от простых житейских радостей, и даже того единственного, чем жизнь вознаградила меня, – искреннего восхищения способной ученицы – я теперь лишился. В глазах молодости я увидел то, что от меня осталось, – жалкого старика.
Подобно чеховскому герою, я шептал, глядя в окно: «Всякая жизнь – неудача. Всякая жизнь неудача». В этом смысле мой путь был обычным, до слез обычным, банальнейшим из падений.
Увязнув в яме, которую просидел месье Бернарден в своем кресле, я закрыл лицо руками и расплакался.
В четыре часа пополудни орудие пытки явилось ко мне в дом. Я пережил его приход стоически, как переживают потоп. Я не сказал ему ни слова. В это утро я не побрился и два часа поглаживал свой колючий подбородок со странным ощущением, что щетина произрастает из тела моего мучителя.
В шесть часов он ушел.
Вечером Жюльетта спросила меня, когда приедет Клер.
– Она больше не приедет.
– Но… вчера она сказала тебе, что…
– Вчера я просил ее приехать еще, а она ответила: «Да-да». Это значит «нет».
– Но как же, почему?
– Я прочел это в ее глазах: она к нам больше не приедет. Это моя вина.
– Что ты ей сказал?
– Ничего.
– Не понимаю.
– Нет, ты понимаешь. Не заставляй меня тебе объяснять. Ты все прекрасно поняла.
Моя жена не проронила больше ни слова за весь вечер. У нее был взгляд покойницы.
На следующее утро у нее поднялась температура до 39. Она слегла. Я сидел у ее постели. Она часто засыпала тяжелым, беспокойным сном.
Ровно в четыре в дверь постучали. Я был наверху, но мой слух обострился в последнее время, как у зверя в засаде.
И тут произошло чудо. Я почувствовал, как во мне поднимается волна незнакомой доселе силы. Я вдохнул полной грудью, челюсти мои сжались. Ни секунды не раздумывая, я сбежал вниз по лестнице, распахнул дверь и, выкатив глаза, гневно посмотрел в лицо моему противнику.