Даниель. Надо быть слепым, чтобы не понять.
Профессор (исполняет уморительное танцевальное па, кружась на одной ноге, как балерина, размахивает книгой над головой и весело хохочет). И ничего-то я не умею скрывать! Вот такой я рубаха-парень, душа нараспашку!
Даниель (морщась). Вообще-то ваше поведение с начала этой зимы – полная противоположность всему, что я слышал от вас двенадцать лет.
Профессор. А мы знакомы уже двенадцать лет?
Даниель. Да. Мне было восемнадцать, когда я впервые вас услышал. Ваши лекции казались мне средоточием человеческого разума. Когда я слушал их, мне хотелось кричать от радости, я гордился тем, что я – человек.
Профессор (исполняет антраша, все так же размахивая книгой). А теперь-то, теперь ему за это же стыдно! (Ухмыляется.)
Даниель. А вам – нет?
Профессор. Да. Но мне это безразлично. Я как Марина: мне бы только согреться, все остальное не имеет значения. Гори все огнем, как говорится.
Даниель. Марина не такая.
Профессор. Что вы знаете о Марине, Даниель?
Даниель. Одно могу сказать наверняка: я знаю ее лучше, чем вы.
Профессор (со странной улыбкой). Да?
Даниель. Между вами есть существенная разница: она страдает оттого, что превратилась в животное. А вам это безразлично.
Профессор. Ах, бедняжечка! Она страдает!
Даниель (в ярости вскакивает, выронив книгу, хватает профессора за грудки). Да, она страдает! Если вам нравится валяться в грязи – на здоровье! Но не смейте пачкать ее!
Профессор. Какой пыл! Ну просто роман!
Даниель (отпускает профессора и отходит к книжным полкам). Кстати о романах… здесь восемь штук, плюс те два, что мы читаем. У нас осталось ровно десять книг, профессор. Скоро мы сможем дать ответ на пресловутый вопрос: какая же та ЕДИНСТВЕННАЯ книга, с которой я не расстанусь?
Профессор (садится). Какие же это книги?
Даниель. Вот… у нас в запасе «Миф султана» Обернаха, «Говорящая кукла» и «Шорох шелка» Эсперандио, «Положить конец» Фостоли, тетралогия Фатернисса – как бы случайно…
Профессор. Что «как бы случайно»?
Даниель. Да, как бы случайно это единственный автор, ни одной книги которого мы не сожгли… и как бы случайно именно ему вы посвятили свою докторскую диссертацию.
Профессор. Это называется привилегия старшинства, голубчик.
Даниель. Да. Я тут перечитал первый том этой тетралогии, «Жидкое тело», и как подумаю, что вчера мы сожгли «Оцепенение» Сальбонатуса, меня всего переворачивает: если честно, «Жидкое тело» в подметки не годится «Оцепенению»!
Профессор. А я другого мнения. И напомню, что главный здесь я.
Даниель. Ну-ну.
Профессор. А впрочем, сжечь книгу под названием «Жидкое тело» – в этом что-то есть. Сожгите ее сегодня вечером, голубчик. Видите, я иду навстречу пожеланиям масс.
Даниель. Ну уж нет! «Жидкое тело», конечно, не блестящий роман, но, сами знаете, не худший из тех, что у нас остались.
Профессор. Вы опять за свое, Даниель!
Даниель. Да, опять, и снова, и каждый день, пока мы не сожжем наконец эту муть.
Профессор. «Бал в обсерватории» – не муть. И еще раз напоминаю, что главный здесь я.
Даниель. Какой достойный аргумент.
Профессор. Это не аргумент. Это право сильного.
Даниель. Если на то пошло, рискну предположить, что вне стен университета я сильнее вас.
Профессор. Но стены университета с нами повсюду: это как религия.
Даниель. Даже когда храм разрушен?
Профессор. Вы преувеличиваете: факультетская библиотека в цокольном этаже еще цела. Можете ходить туда и перечитывать любимые книги, припадая к теплым трубам.
Даниель. Отлично! Сожжем «Бал в обсерватории». И вы тоже будете перечитывать его на факультете.
Профессор. Это невозможно. Разве я могу перечитывать эту книгу на людях, после того как столько лет ее хаял?
Даниель. Ага! А меня вы не стесняетесь?
Профессор. Нет. Ведь каждый ассистент считает своего научного руководителя болваном – это аксиома. Так что с вами мне вряд ли есть что терять.
Даниель. Вы меня поражаете! Мне казалось, что все наоборот: каждый профессор считает своего ассистента болваном.
Профессор. И это тоже правда. Закон исключенного третьего, как вам известно, неприменим к психологии. В этом вся прелесть отношений между профессором и ассистентом: взаимное презрение под маской пиетета.
Даниель. Все-таки объясните мне, как вы можете, вы, такой искушенный и циничный интеллектуал, благоговеть перед «Балом в обсерватории»?
Профессор. Дело в том, что я хоть и искушенный и циничный, но прежде всего интеллектуал, то есть человек, который ждет и жаждет, чтобы с ним спорили. И когда Блатек, писатель недюжинного ума, пытается убедить меня, что такая раздутая безделица, как первая юношеская любовь, заслуживает серьезного отношения, – меня это окрыляет, вот так!
Даниель. Ладно! Почему же в таком случае вы из года в год твердили вашим студентам, что этот роман донельзя мелкобуржуазен?
Профессор. Потому что и это правда. Но когда идет война, когда подыхаешь от голода и холода, когда люди вокруг тебя мрут как мухи, невольно начинаешь думать, что мелкобуржуазность – это не так уж и плохо.
Даниель. От вас ли я это слышу? Да, мы в самом деле проиграли войну.
Профессор. Вот только не надо снобизма! В конце концов, мелкобуржуазным было мое прочтение «Бала в обсерватории», а сам роман – отнюдь не таков. Это чудесная история первой любви.
Даниель. Не смешите меня! Представляю, как вы скажете студентам на лекции: «Ошибочка вышла, это не буржуазная книга, а чудесная история первой любви». Но этого не произойдет никогда, не так ли? Вы слишком боитесь уронить свое достоинство.
Профессор. И правильно делаю: преподавателю так трудно завоевать доверие студентов. А после подобного признания я потерял бы его раз и навсегда.
Даниель. Да. И потом, очень удобно поливать грязью книгу. Она ведь не может отомстить – этим книги выгодно отличаются от людей. С литературой можно все себе позволить. Вы мне омерзительны, профессор!
Профессор. Извольте, выступите сами с этим разоблачением, если ваша кристальная совесть вам велит! В самом деле, что вам мешает сказать студентам, что вы со мной не согласны, что, по-вашему, это великолепный роман?
Даниель. Что мне мешает? Правда, только и всего. Я не люблю эту книгу. Просто не люблю, и мне не нужно было для этого ваше мнение.
Профессор. Какие же у вас претензии к «Балу в обсерватории»?
Даниель. Глупейшая книжонка!
Профессор. Что же в этой книге глупого?
Даниель (устало вздохнув, садится). Всё.
Профессор. Нет, это слишком легко. Подробнее, пожалуйста. Я жду развернутой критики.
Даниель (пожимает плечами). Ну, не знаю… Вот, скажем, сцена первой встречи на конкурсе импровизации.
Профессор. Что вы имеете против этой сцены? Вряд ли она наивнее сцены вашей первой встречи с Мариной.
Даниель. Это запрещенный прием, профессор! Мы говорим об искусстве! Наша жизнь может не иметь художественной ценности, согласен. Тогда тем более ее должна иметь литература.