Жанна Даниленко - Катя

Правда, Евгения Лазаревна уже неоднократно намекала, что такая обуза, как ребенок, ни ей, ни Глебу не нужны. Я спросила Глеба, хочет ли он ребенка, и снова выслушала длинную лекцию о становлении молодого врача, об ответственности и своевременности желаний и поступков.

Ладно, всему своё время, решила я. Ничего, подожду. Во всех семьях есть дети. Я любима и, естественно, настанет момент, когда он сам захочет, чтобы нас стало трое. Я прогнала грустные мысли и стала жить только для моего единственного мужчины.

Папа

Позади четвертый курс, начало летней практики. Я выбрала роддом, а Глеб просто пропадал в Московском научно-исследовательском институте психиатрии Министерства здравоохранения Российской Федерации. Глеб оказался перспективным студентом. Он печатал свои труды не только в институтских сборниках, но и в серьезных журналах. Его научным руководителем был сам Леон Лазаревич Рохлин. В тот период времени я жила только ради Глеба. Меня волновали только его проблемы, он, возвращаясь с работы, рассказывал мне все о пациентах, о том, что у него уже есть тематические больные.

Шизофрения стала основной темой наших вечерних бесед. Даже после секса он говорил о работе. Я восхищалась им и даже немного завидовала.

Я же выбрала специальность, над которой Глеб посмеивался, утверждая, что это и повитухи в деревнях умеют.

Еще ему не нравились мои ночные дежурства. Он ревновал, правда, неизвестно к кому, но ревновал сильно. Иногда он даже оставался со мной на ночь. Помогал чем мог, проводил сеансы психотерапии в предродовой палате. Его называли чокнутым, но любили.

Вот так дни шли за днями: книги, работа, роды. Вчера впервые взяли на кесарево, я крючки держала. Радости не было границ. Я прожужжала все уши Глебу про эту операцию. Он улыбался, а потом целовал меня.

Танька Лунева, как и Глеб, выбрала психиатрию. В НИИ она не попала и проходила практику в Кащенке. Мы с ней все так же дружили, все так же общались и гуляли по вечерней Москве. Только ночи мы с Глебом проводили вдвоем.

***

Сегодня мое дежурство и Глеб, естественно, при мне. Привезли нескольких рожениц сразу, а значит, работы хватит.

— Глеб, — позвала моего мужа медсестра из предродовой, — тут твоя помощь требуется. Истерика у девушки.

— Иду, — ответил он ей, — ты со мной? Или как? — это он уже ко мне обращался.

— С тобой.

Как мне нравилось слушать его беседы с пациентами. Он спокойный, солидный, рассудительный и убедительный.

Мы вошли в палату.

Она сидела на кровати — с огромным выпирающим животом и растрепанными длинными каштановыми волосами. Она подвывала и раскачивалась в такт своему подвыванию. Кисти рук перебинтованы, с яркими пятнами алой, проступающей сквозь бинт крови. К нам подошел Владимир Иванович, мой наставник.

— Хорошо, что ты сегодня с нами, Глеб. Тут девушка по твоей части. Мы вызвали специалиста, но пока доедет… Вот такие дела. Суицидница, а причину не говорит, да и вообще не говорит. Воды отошли пару часов назад, судя по осмотру — роды первые. Нашли ее в гостинице, горничная говорит, что с ней был мужчина. Может, отец, может, еще кто, но он ушел, а она осталась. Он на рецепшене сообщил, что номер свободен. Горничная зашла, а она в ванной вены режет. Вот, «скорую» вызвали.

Глеб, как всегда, оказался на высоте, он разговорил девушку и все у нее выяснил. Когда я заглянула в предродовую, та уже рыдала у Глеба на груди, а он гладил ее каштановые волосы и успокаивал.

Меня почему-то на ее роды не пустили, а вот мой муж — будущий психиатр — не отходил от нее не на минуту. Честно, я ничего тогда не понимала. Поняла позже, когда увидела моего отца в приемном покое. Он — мой родитель — разговаривал с Владимиром Ивановичем, бурно жестикулировал и выглядел смущенным и расстроенным одновременно.

Не знаю почему, но я спряталась за угол и стала подслушивать.

— Семен, она в тяжелом состоянии, я не знаю, что там у вас с ней произошло, но она резала вены. О чем ты думал? Она совсем девочка!

— Черт попутал, знаешь, бывает.

— Хорошо, у нас начинающий психиатр оказался, он тут за женой следит. Смешной, право. Та, кроме него, вообще мужчин не видит, а он следит, ревнивый такой. Кстати, жена его Замятина, как и ты.

— Катя?

— Катя. Чудная девочка, способная, перспективная.

— Подожди, Вова, она здесь?

— Ну да. Только муж ее на роды этой твоей не пустил. Видно, она ему все рассказала. Так что ты делать собираешься?

— Не знаю. Честно, не знаю. У меня летит все — карьера, семья. Хотя какая у нас уже семья? Пока Катя росла, была семья, а как ушла к мужу, так все. Мы всю жизнь вместе и врозь, понимаешь? Для меня Тая глотком воздуха была. А как забеременела, стала требовать… Не разобрался я еще. Слушай, ты меня к Тае проведи, я на сына посмотрю, а потом уйду, чтобы Катерина не заметила.

И тут я решила, что настал мой выход, и вышла, очень мало размышляя о последствиях.

— Здравствуй, папа, — произнесла я, стараясь не смотреть на родителя.

— Здравствуй, дочь. Ты в курсе?

— Да. Поздравляю с сыном. Как назовешь? За что ты с ней так, папа? Она была такая, такая…

Я не выдержала и разрыдалась. Отец обнял меня, а я, как в детстве, прижималась к нему и вытирала нос о рубашку.

***

Дальше был развод родителей и размен квартиры. Так моя мама переселилась в однушку. А у меня внутри что-то сломалось и уже не подлежало восстановлению. Я любила отца, безумно любила и верила ему. Я понимала умом, что моя мать не подарок, что, может, и счастлив с ней он никогда не был, но она моя мать, а он отец. И правильно совсем не так, как случилось.

Мы встречались с отцом, разговаривали, он рассказывал о сыне, я даже ходила к нему в гости пару раз. А потом его Тая сказала, что мне не место в их жизни. Прошлое есть прошлое, и я тоже прошлое, а ей неприятно обо мне вспоминать, не при тех обстоятельствах я с ней встретилась.

После отец сам приходил к нам с Глебом, потом реже, затем еще реже и через два года перестал приходить совсем.

Под конец дежурства поступила сложная роженица. Я не смогла уйти и оставить ее. Час назад она наконец родила. Все, могу быть свободна. Я присела в раздевалке, сейчас в душ, освобожусь от халата и пижамы, соберусь и пойду домой.

А дома опять дела, надо постирать, а машинка сломалась. Починить некому, вот Евгения Лазаревна и отказывается стирать. И в результате стираю я — и наши с Глебом, и ее вещи. Ну не Глебу же это делать. Хорошо еще, что простыни и пододеяльники можно оттоптать в ванне. Хоть не руками. Это то, что носим, приходится руками стирать. Особенно тяжело с рубашками Глеба. Он любит только белые рубашки, и вот я сначала стираю, потом крахмалю. Он же должен выглядеть на все сто. Он серьезный врач, и не ходит по стационару в пижаме.

Это я вся неизвестно в чем, и пижамы раза по три за дежурство меняю. Я вообще последнее время стала замечать, что отдыхаю на работе, а не дома. При том, что я каждый божий день оперирую и не раз и роды принимаю, и обходы делаю, и смотрю, и консультирую. Так когда же я отдыхаю? А вот когда истории пишу или пью чай в ординаторской, тогда и отдыхаю. Как-то оно все не путем идет. Не пойму, почему.

Вот недавно видела Таньку Луневу, так она все на одиночество жалуется, что обед подать некому, никто не приласкает. А меня кто приласкает? Свекровь? Так она приласкает! Все не так, все, что делаю — все не так. Тряпку не так выжимаю, пол не так мою, посуду, само собой, не так, готовлю невкусно и по-быстрому, а надо, чтобы и первое, и второе, и третье, и испечь бы чего не мешало. И за мужем я плохо ухаживаю. И если я так и буду продолжать, то муж мой пойдет искать внимания на стороне.

Я должна ей поверить, что там на стороне он найдет и внимание, и уход, и обед нормальный. А мои ночные дежурства бесят их со страшной силой. И все мои объяснения, что я люблю свою работу, вызывают только кривую усмешку.

Что же сломалось у меня в семье? Почему все пошло не в ту сторону и так криво? Мы же любили друг друга. Что я говорю — «любили»? Надо говорить — «любим». Господи, как мне не хочется идти домой!