Жанна Даниленко - Катя

Зал загудел. Никто никогда не подозревал, что я жена Корецкого. Александр Валерьевич продолжал:

— Контрольный пакет — пятьдесят один процент — я оставляю моей дочери, доценту Корецкой Любови Александровне. По ее работе и ее способностям, я думаю, что это моя достойная смена. Двадцать процентов акций я передаю моему лучшему ученику, который в свои тридцать три года уже превзошел меня как ученый и руководитель, это единственный не кровный родственник, которому я оставляю акции — профессор Борисов Александр Борисович. И последние девять процентов я оставляю моему внуку — Корецкому Валерию Александровичу. До его совершеннолетия распоряжаться ими будет его отец — Борисов Александр Борисович. Таким образом, вне зависимости от того, кого в министерстве сочтут достойным должности директора, реальная власть всегда будет у совета акционеров. Можете продолжать спокойно работать, смена руководства на вас не отразится. Большое спасибо за внимание. Особенное спасибо за совместную работу и прощайте, господа.

Он ушел. Многие плакали. Все шептались, что-то обсуждали. Равнодушных не было. Корецкий покинул клинику, как и пришел, в сопровождении сына.

Я вернулась в свой отдел. Сотрудники провожали меня глазами, но молчали. Я была им признательна, что не лезут в душу со своими вопросами. Мне и так было жутко тяжело. Я вызвала Романа.

— Рома, мне надо в отпуск.

— Надолго? Или до конца?

Я лишь кивнула головой.

— Ты на работе отвлекаешься. Может, хоть на полдня останешься?

— Нет, я ему нужна. Я не прощу потом, ни себе, ни тебе.

— Хорошо, я буду тебе сообщать, что и как здесь, буду звонить.

— Заходи. Ты знаешь, где мы живем.

Через два месяца Корецкий умер.

Он разбудил меня ночью, дотронувшись до руки. И его не стало. Вот так закончилась история любви всей моей жизни.

Казалось, что прощаться с ним пришла вся Москва, люди шли и шли. На похоронах произносили речи, громкие, помпезные, приехали представители науки со всего мира, много говорили, выражали соболезнования, но ни я, ни Люба, ни Сашенька их не слушали. Мы, его семья, очень хорошо знали, кем был академик Корецкий для всех этих людей. Но никто из них не знал, кем он был для нас. Никто не догадывался, каким необыкновенным мужем и отцом он был.

Его похоронили рядом с Тамарой. Поставили памятник из черного камня.

Через сорок дней я вышла на работу. Не поверите, я не надела траур. Я была в обычной одежде. С собой взяла фото в рамке, где мы вдвоем. Глубоко вздохнула перед дверью отделения и вошла. Поздоровалась с медсестрами, они ответили — глаза в пол. Села в свое кресло, поставила на стол фото и взвыла. Вот просто взвыла и все. Я оказалась не готова вернуться к работе, не готова выслушивать соболезнования и не готова смотреть на фото, когда его больше нет!

Я рыдала, уронив голову на руки, и никак не могла остановиться. Я пыталась ругать себя за слабость, уговаривать, но слезы лились рекой.

— Катя, кофе? Двойной, как обычно? — услышала я Ромин голос. — Сейчас Аллочка принесет тебе пижаму и халат. Ты умоешься, и у нас обход заведующей отделением. Затем я сдаю дела, и ты начинаешь работать. Катя, Борисову нужна поддержка, и если мы с тобой хотим видеть его нашим руководителем, то нужно собрать все, что нужно для мыслительного процесса, и думать, а дальше — делать. Институт тебе не чужой, его надо сохранить, а то налетели тут всякие падальщики.

Я пила кофе и слушала все про последние события в институте. По словам Ромы, Борисов был в заднице.

— Катя, его просто травят. Методично, со вкусом. Он похож на привидение, от былого шарма ничего не осталось. Никто не считается с тем, что для него это личное горе. Я понимаю, что Александр Валерьевич был ему гораздо ближе отца. Катя, прости, если задеваю твои чувства, но не сказать не могу. Я уважаю Борисова, и тебе он не чужой. Надо что-то делать.

— Рома, все нормально. Ты прав. То, что происходит сейчас с Сашей, гораздо важнее моих личных чувств. Я тебя внимательно слушаю.

— Ты знаешь, я говорил кое с кем из окружения министра. Они хотят поставить своего человека и отобрать институт. Это учреждение — слишком лакомый кусочек. Еще шел разговор о каких-то разработках твоего мужа. Даже у меня пытались выведать, что ты мне говорила. Но ты мне ничего не говорила. Я сказал, что то, что ты его жена, было для меня таким же откровением, как и для всех остальных. Катя, они безжалостные люди.

— Я понимаю. Теперь понимаю, он всегда пытался защитить нас с Сашенькой.

— А Люба? Она владеет контрольным пакетом. Тучи сгущаются вокруг нее тоже. Кстати, как она?

— Я не видела ее с похорон. Она не звонила, а я никого не хотела видеть и слышать, кроме сына. Как же я не подумала! Рома, ты прав, я так ушла в себя, что забыла о людях, которые так дороги были ему. Кто ж я после этого?

— Человек, Катя.

В кабинет заглянула Аллочка.

— Екатерина Семеновна, вот пижамы и халаты, в шкаф вешаю. Вот, пожалуйста, работайте на здоровье. Коллективу что передать?

— Чтоб не задавали лишних вопросов, — ответил за меня Рома.

— Конечно, Роман Владимирович.

Мы сделали обход в отделениях, Рома ушел на кесарево, а я решила сегодня не оперировать, приняла роды в тазовом предлежании и пошла к Борисову.

Внешний вид Сашки поверг меня в шок. Нет, он был чистый, в идеально отглаженной рубашке, но с красными глазами, обрюзгшим отечным лицом. Я даже слова приветствия сказать не смогла.

— Саша, ты пьешь? — это был первый вопрос, пришедший ко мне в голову.

— Нет, с чего вы взяли? — удивленно спросил он.

— Ты себя видел? И с такой внешностью ты претендуешь на пост первого руководителя?

— Я просто устал.

— Ты спишь? Что у тебя творится? Не на работе, я понимаю, что здесь ничего хорошего происходить не может. Что у тебя дома? Как дети?

— Маринка не спит, весь день кричит, мать с ней не справляется, а ночью поспит часа два у меня на руках. Потом со мной играет. Не знаю, что делать. Люба больна. Вот, наконец, я произнес это. Ей нужна квалифицированная медицинская помощь. Я не знаю, к кому обратиться.

— Может, мне попробовать?

— Можно, но я не думаю, что она вас увидит или услышит.

Я задумалась. Неужели все так плохо? А я? Я опять в стороне… Да что ж я за женщина такая? Ведь я люблю ее, так почему всегда в стороне?

— Она сидит в кабинете отца и даже не выходит, сидит при закрытых шторах, от пищи отказывается, детей не видит. Я объяснил Валерке и Сереже, что это пройдет, но сам я не уверен. Она не говорит со мной. Насколько я помню психиатрию, это ступор. Мариша кричит весь день. Ест только, когда я кормлю. Мать с ней не справляется.

— Даже так. Саша, не суди жену, она гениальна. Но у каждого гения есть обратная сторона. Ее интеллект — такое же отклонение от нормы, как и слабоумие. Да, ей нужна квалифицированная помощь. И наша задача ей ее предоставить. Сашенька, если все образуется с Любой, то ты сразу решишь все свои проблемы. Я за тебя, ты слишком много значил для моего мужа, я помогу тебе. И помогу Любе. Почему ты ждал и не рассказал мне сразу? Мой первый муж был психиатр, он прекрасный специалист и хороший человек. Мы остались друзьями. Давай обратимся к нему. Он не будет болтать, и я думаю, что он ей поможет.

— Он поможет? — в его глазах мелькнула мальчишеская надежда.

— Я думаю, да.

В свой кабинет я вернулась в раздумьях. Вот именно сейчас Глеб был человеком, с которым я хотела бы общаться меньше всего. Но что теперь делать. Я достала справочник и нашла телефон его отделения. Набрала номер.

— Добрый день, — произнесла я, — я хотела бы переговорить с Глебом Ефимовичем.

Мне дали другой номер телефона, сказав, что Глеб заведует отделением. Я перезвонила, он сразу взял трубку.

— Глеб, добрый день. Тебя беспокоит Катя Замятина. Помнишь такую? Я хотела переговорить, мне нужна твоя профессиональная помощь, а в тебе, как в профессионале, я не сомневаюсь.

— Катя! Где ты? Почему так официально? Катя, что с тобой? Я приеду, только скажи куда.

— Ты знаешь клинику Корецкого?

— Конечно, ты там работаешь?

— Заведую отделом акушерства-гинекологии. Я жду тебя у себя в обед. Спросишь в приемном, тебя проводят.