Эндрю Миллер - Казанова

После ее отъезда он пил в течение часа в гостинице у залива, а потом отправился на судне в Дувр. Ночь была тихая, безветренная, и корабль плавно скользил по зеркальной поверхности вод. Он заплатил пять солов и станцевал под волынку с дочерью капитана. Девушка сказала, что ей пятнадцать лет и она уже устала от морских путешествий.

— Итак, синьор, письма, которые вы не смогли сжечь, — не от вашей португалки?

Он покачал головой. Его мозг больше не фиксировал ход времени. Неужели он перестал реагировать на перемены? А может быть, просто уснул? Гостья сидела в кресле напротив него. Старик вгляделся и увидел стол, дверь, очаг, окно. И сразу понял, что, конечно, успел отключиться и проспал какое-то время, потому что огонь в камине разгорелся и в нем пылали уже не бумаги, а дрова, а на столе, очищенном от груды хлама, стояла зажженная свеча высотой и толщиной с детскую руку. Она наполняла комнату шикарным, церковным ароматом качественного воска.

— Синьора, вы должны простить старика…

Назвала ли она ему свое имя? Знаком ли он с ней? Фасон ее платья показался ему несколько старомодным, а вуаль с бахромой, прикрывавшей глаза, была настоящей венецианской zendale. Кто знает, вдруг она тоже родом из Венеции и живет в изгнании подобно ему? Он попытался определить, сколько ей лет: двадцать пять? сорок? Но рядом с ним сидела отнюдь не простая, а вернее, незаурядная женщина, в этом он был убежден. Может быть, к нему явилась княгиня, подарившая Финетт, когда не стало бедняжки Мелампиги?

— Эти письма, синьора, написала женщина, впитавшая ненависть к мужчинам с молоком матери. День, когда я ее встретил, был несчастнейшим в моей жизни. — Он горько усмехнулся. — Все случилось в сентябре. Настала пора первых осенних холодов. Жарба зажег камины. Без Паулины я смирился с однообразным течением дней и почти не выходил из дома, разве что дышал свежим воздухом в саду или отправлялся с Мартинелли выпить чашку шоколада. Если бы человека, любого человека удовлетворяла такая жизнь, скольких опасностей он сумел бы избежать! Но мне она вскоре наскучила, и я, как балованный ребенок, начал мечтать о приключениях, о какой-нибудь захватывающей истории. В этом рассеянном состоянии я как-то встретился на улице с одним давним, но вовсе не близким знакомым. Неким Малинганом, небогатым фламандским офицером, которому я помог в Экс-ля-Шапели. Он остался мне благодарен и по-прежнему был обо мне наилучшего мнения. Уверен, синьора, вы заметили — когда все преимущества у одной стороны, о равенстве не может быть и речи. Признаюсь, этот Малинган был мне безразличен, и хотя он не однажды приглашал меня отобедать в их доме, я неизменно находил предлоги для отказа. Но теперь согласился его проведать, наверное, от скуки. Я побывал у него следующим вечером, увидел там множество иностранцев вроде меня и не смог скрыть разочарования. Все они жаловались на разные тяжкие обстоятельства и, очевидно, бедствовали, но не старались что-либо предпринять и улучшить свое положение, а значит, не блистали ни умом, ни способностями. Я затосковал еще сильнее и сразу после ужина решил откланяться. Но, встав из-за стола, заметил, что Малинган говорит в дверях с какой-то молодой дамой. Она уловила мой взор, обернулась и улыбнулась мне. Поверьте, синьора, на свете не много подобных улыбок. Я был сражен наповал и понял, что не уйду из его дома, не узнав имени юной красавицы. Однако, сделав несколько шагов, уже не сомневался, что мы с ней прежде встречались…

— Позвольте мне представить, — сказал Малинган. — Мсье Ка…

— Сейнгальт, — поправил его Казанова. — Шевалье де Сейнгальт. Но нам нет надобности представляться, потому что мы давно знакомы. Не правда ли, мадемуазель?

— Да, мсье, вы не ошиблись. В Париже вы посадили меня на колени, были очень любезны и поцеловали меня.

— Тогда вы были ребенком, а иначе я бы не позволил себе такую вольность.

— Мне было тринадцать лет.

— А теперь?

— Восемнадцать.

— Да, вы уже не ребенок.

— Нет, мсье.

— Я польщен, мадемуазель, что вы меня запомнили.

Она засмеялась. Как она могла забыть знаменитого…

— Какое имя вы сейчас носите, мсье?

— Сейнгальт. У мужчин может быть несколько имен, мадемуазель.

— У женщин тоже, — ответила Шарпийон и с силой взмахнула крылом своего веера.

— Я вспомнил, — проговорил Казанова. — В Париже вы называли себя Буланвиллями. А быть может, Аугспургерами?

— Аугспургер — это фамилия моей матери.

— Она в Лондоне, вместе с вами? Как она поживает?

— Благодарю вас, мсье.

— А ваши тетки?

— С ними тоже все в порядке.

— Могу я спросить, где вы живете?

— У нас особняк на Денмарк-стрит, неподалеку от церкви Сент-Джайлс. Не собирается ли шевалье нанести нам визит?

— Мадемуазель приглашает меня?

Малинган оставил их наедине. Казанова не отводил от девушки глаз, купая ее в их карем блеске.

— Я слышала, — заметила Шарпийон, — что вы тот самый джентльмен, поместивший объявление в окне.

— Да, и я этого не стыжусь.

— Говорят, что шутка вам дорого обошлась.

— Они ошибаются.

— Но теперь комнаты освободились? Я хотела бы их занять.

— А ваша матушка одобрит такой поступок?

— Нет, мсье, не одобрит. Но я желала бы проучить автора объявления.

— Он не совершил ничего предосудительного.

— Он оскорбил всех женщин, мсье. Он посмеялся над нами.

— Мадемуазель, уверяю вас, я неповинен в подобном намерении. И вы должны помнить, что здесь я иностранец. Чужой. Меня это устраивает, и я хотел бы оставаться в таком положении как можно дольше. Но ответьте мне, как вы накажете… незадачливого автора?

— Я заставлю его в меня влюбиться, а затем вволю поиздеваюсь над ним.

— Ваш план чудовищен, мадемуазель! И вы столь уверены в своих чарах?

— Вам известна поговорка, мсье: «Некоторые собаки любят, когда их бьют».

— Да, я ее слышал, однако не из столь юных и прелестных уст. Ради чести мужского пола я желал бы доказать, что вы заблуждаетесь.

— И что ж это за честь?

— А какова ваша честь, мадемуазель?

— А вы проверьте, — засмеялась она, — если знаете, где искать.

Они оба натянуто улыбнулись, как незнакомцы, готовые открыть друг другу сердца, или бывшие друзья, ждущие каких-то неприятностей. Казанова достал из петлицы камзола кроваво-красную розу, которую срезал утром в своем саду.

— Красота, — произнес он, аккуратно удалив шипы, — это естественный комплимент красоте. Прошу вас…

Она взяла цветок и повертела его в своей обтянутой перчаткой руке.

— Мсье, — призналась она, — у меня такое чувство, будто я знакома с вами всю свою жизнь.

«Аугспургер!»

Он произнес эту фамилию вслух по пути к дому и хихикнул, так что торговец улитками и мальчишка, помощник пекаря, болтавшие на углу Шир-лейн, повернулись, взглянули на него и нахмурились. Что это значит? Разве он только что не встретился с дерзкой молодой женщиной, красавицей с диковатыми манерами? И они не разговаривали почти как любовники? И разве мать этой девушки не задолжала ему шесть тысяч франков?

Вернувшись к себе, он сразу проверил все бумаги, хранившиеся в объемистом атташе-кейсе из зеленой кожи, и после нескольких минут поисков нашел скатанные в трубочки счета и расписки. Эти свитки документов пугали своей мертвой, юридической латынью. И были скреплены печатями, твердыми, как подошвы мужских башмаков. Он одолжил им деньги четыре года назад в Париже. Речь шла о каких-то драгоценностях, и в сделке кроме них участвовал этот женевский мошенник Боломе. Казанове нужно было только подтвердить в суде подлинность счетов и расписок, чтобы засадить всю семью за решетку!

Он знал, что Аугспургеры всегда жили как на биваке, с нераспакованными вещами, и могли скрыться в любую минуту. Поэтому шевалье не стал откладывать визит и направился к ним на следующий день, не желая обнаружить пустой особняк или встретить в нем ни в чем не повинных людей. Дом их находился неподалеку от Пэлл-Мэлл, но Казанова дважды заблудился в путанице улиц и переулков вокруг Сохо-сквер и плутал до тех пор, пока вдруг не понял, что вышел на площадь с противоположной стороны. Добравшись до особняка в пять часов пополудни, он обратил внимание, что короткую узкую улицу покрывали полосы тени, хотя солнце светило еще очень ярко.