У матери был больной вид. Щеки покрылись пятнами; в остекленевших глазах появилось затравленное выражение.
— Ивен! Бедняжечка мой! — воскликнула она и прижала его к груди. Он уловил запах и понял, почему до нее не доходит, что ему холодно. То был запах грога, которым мать часто начинала день.
— Бедный, мой бедный Ивен! Твой папа ушел от нас.
— Куда?
Лицо матери свела судорога.
— Нам остается молиться о его душе.
Прошло немало лет, прежде чем Ивен узнал, как умер его отец. В этом была какая-то закономерность. Отец был известным донжуаном, подверженным диким эротическим порывам, которым он мог противиться не более, чем лампочка, вспыхивающая, когда щелкают выключателем. Он любил всех женщин, независимо от типа лица, комплекции и темперамента, и чувствовал неодолимую потребность совокупляться с ними. Его застиг на месте преступления разъяренный соперник, явившийся, чтобы кровью смыть бесчестье. И он застрелил этого пятидесятилетнего мужчину с приличным доходом и богатырским здоровьем; застрелил на глазах у женщины, которая ползала у него в ногах и молила о пощаде. Возможно, мольбы этой изменницы и возымели бы действие, но ее нагота оказалась красноречивее слов. Разделавшись с отцом Ивена, покинутый любовник сам свел счеты с жизнью. Несчастная женщина осталась в чем мать родила, наедине с двумя трупами и в преддверии грандиозного скандала.
Вскоре скончалась мать Ивена. Погибла, катаясь с горы на санях. На крутом спуске сани перевернулись, и ей размозжило красивую глупую голову. Ивена отдали в строгие руки тетки — фанатично верующей старой девы, а та в свою очередь благополучно сплавила его иезуитам.
Снизу, из лестничного колодца, до него смутно донеслись какие-то звуки. В дверь постучали. Верный Орландо заторопился вниз по лестнице. Это, должно быть, Шейла.
Ивен Хендершот улегся в гамак и, вытянувшись во весь рост, поправил балахон. Нужно приготовиться. Чувственность зависит главным образом от подготовки. Он сознательно вызвал в воображении предстоящую сцену, предвосхищая ее грубое неистовство и приспосабливая его к своему темпераменту. Это был верный способ восторжествовать над грубой физиологией, поднять переживание до уровня эстетического наслаждения.
В отношениях с женщинами элементарное влечение часто пасовало перед некоторыми действительно безобразными моментами. В любви женщины были слишком натуралистичны. А с другой стороны — Шейла. Рядом с ее экзотической красотой все остальные казались бесцветными, чуть ли не бесполыми. Она была столь идеально создана для наслаждения, что это затушевывало изначально присущую акту пошлость. Она также отличалась восхитительной ненасытностью, неуемной готовностью к экспериментам и риску, варварским пылом. Все это Ивен Хендершот, который уже не мог похвастаться юношеской неутомимостью, находил в высшей степени уместным. Вдвоем они претворили в жизнь все варианты, предлагаемые оккультизмом и эксцентричностью, астрологией, колдовством и менее известными видами мистики; проверили на практике все, что заставляло забыть о преходящем характере блаженства. Шейла вкладывала в любовный акт всю свою страстную энергию, всю изобретательность ради полнейшей реализации каждой эротической фантазии.
— Ты здесь? — спросил он, не открывая глаз.
— Конечно, — ответил голос, исполненный вожделения и в то же время детской застенчивости.
Хендершот открыл глаза. Гамак просел: Шейла опустилась рядом. Ее неправдоподобно зеленые глаза блестели.
— Во что бы тебе хотелось поиграть?
— Оставляю за тобой право выбора.
— Сегодня тебе не идет быть монахом.
— Костюм не имеет значения. Его можно сменить.
— И гамак. В прошлый раз мне было больно.
— Небольшая порция боли увеличивает наслаждение.
— Если мне предстоит изведать боль, я предпочла бы другой способ.
— Например?
— Что-нибудь придумаю.
Он предоставил ей инициативу и завороженно следил за ее действиями. Этой ночью они станут нимфой и деревом, козленком и девушкой, глядящей в пруд, или охотником, пронзающим свою добычу. Мешанина образов.
Шейла вошла в комнату, словно на крыльях летучей мыши, легко ступая и поднимая ноги на высоких каблуках, имитируя полет. Склонила к нему свой роскошный бюст. Он притворился спящим и сквозь незаметную щелочку между ресницами наблюдал за тем, как она медленно, словно крылья ночного создания, воздевает свои волшебные руки. Потом она вдруг резко нагнулась и укусила его в шею (наверняка останутся крохотные ранки), а затем стала ласкать его тело чуткими, почти неосязаемыми пальцами. Она вновь приподнялась — словно взмыла над ним в темноте. Ему удалось мысленно отвлечься от ее действий, но какая-то подсознательная часть его существа продолжала наслаждаться агонией. Он все более погружался в себя, в то время как ее ласки становились все интенсивнее. Каждое новое ощущение оказалось заключенным в драгоценную оправу и обрело законченность. Ее тело затрепетало, покрылось испариной. В последние исступленные мгновения Хендершот присоединился к ней; в мозгу рождались уже не образы, а яркие разноцветные вспышки. Он был одновременно проекционным фонарем и экраном. Наконец Шейла с хриплым булькающим звуком рухнула на него.
Грандиозное действо!
Он наблюдал за ее отточенными, грациозными движениями, пока она бродила по комнате босиком. Любовался идеально гладкой, без малейшего изъяна, алебастровой кожей. Так же совершенно было все ее тело, хотя он знал; в детстве она страдала небольшой косолапостью, пришлось делать операцию. Вот почему она питала слабость к дорогой обуви, битком набивая ею гардеробную.
Шейла почти закончила одеваться. Хендершот вставил сигарету в серебряный мундштук и закурил, продолжая следить за нею с настороженным вниманием подстерегающей добычу хищной ящерицы. В уголках губ обозначились морщины.
— Знаешь такого парня — Пола Джерсбаха?
— Твоего нового автора? Он был на студии во время моего представления. Красивый молодой человек. Он тебя интересует?
— Да.
— Не давай Тому Фаллону поводов для ревности.
— Том не в счет.
Она немного подумала.
— Когда-нибудь ты зайдешь слишком далеко. Не думаю, что он простил тебе меня. И уж тем более не простит другого мужчину.
— На голой физиологии далеко не уедешь. А Тому больше нечего предложить. Джерсбах напомнил мне одного молодого матроса. Дождливым вечером я подвез его на своей машине. Оказалось, что он в отпуске: служил на авианосце во Вьетнаме. Я убедил его не возвращаться на корабль, достал фальшивый паспорт, дал работу.
— А дальше?
— Обольстить его оказалось непросто. Он долго сопротивлялся искушению. Это был подлинный триумф техники. Торжество зрелости над молодостью. Опыта над наивностью. Я понял, что он мой, когда он начал странно себя вести. Отказывался выполнять домашние обязанности. Целыми днями слонялся по комнате, слушая меланхоличную музыку и перечитывая книги из моей коллекции.
— Что с ним случилось?
— В конце концов он стал невыносим. Однажды утром я взглянул на его пустое, голодное лицо и понял, что с меня довольно. Дал ему денег и выставил за дверь. Потом до меня дошли слухи, будто он на Ростоке, занимается контрабандой наркотиков.
— Фу, какая гадость. Что от меня требуется в связи с Джерсбахом?
— У него сейчас период религиозного похмелья. И потом, он хронический гетеросексуал.
— Меня еще никто не называл лекарством от гетеросексуальности.
— И тем не менее, ты можешь им стать. Юный Джерсбах застрял на низшем уровне чувственности. Ему не найти лучшего учителя.
— Не вижу связи между моим предполагаемым романом с этим парнем и его капитуляцией перед тобой.
— Чтобы увидеть эту связь, Шейла, требуется понимание человеческих эмоций во всей их полноте и сложности. Видишь ли, когда ты его бросишь, ему останется только один путь, одна форма любви, а именно тот, на который ступали философы и аристократы. Ты — последняя, жизненно необходимая стадия, через которую он должен пройти. Я буду ревновать к тебе, как к свидетелю его перерождения. Само собой, я предпочел бы проделать это сам, но не смею приблизиться к нему, пока он не достигнет нового уровня зрелости.