— «Каша на завтрак»?
— Вот именно.
Блейкли был пуританином до мозга костей, пускавшим прибыль от своей высокодоходной кулинарии на выпуск религиозной и просветительской литературы.
— Он жаждет заняться видеокассетами. Полагаю, это будет выгодная сделка. И вообще, мысль о том, что этот закоснелый фундаменталист внесет вклад в развитие порнографии, таит для меня неизъяснимое очарование.
Они рассмеялись. Макса Рэнда особенно радовал антирелигиозный оттенок. Странно, подумал Хендершот, что этот незадачливый рогоносец, ведущий незавидное существование, остается атеистом. Ему прямо-таки на роду написано искать утешения в вере.
Хендершот терпеливо дожидался конца ужина. Всякий раз, после того когда он имел несчастье ужинать с Максом Рэндом, ему потом долго мерещилась его мясистая физиономия, поданная на блюде с гарниром.
Уходя, Макс вскользь упомянул об увольнении Пола Джерсбаха. На лице Хендершота не отразилось никаких эмоций.
В тот же вечер Том Фаллон стал жертвой маленькой, но неприятной сцены. Его вызвали в городскую резиденцию Ивена для деловой встречи. Он решил, что от него потребуется консультация по поводу предполагаемой продажи научно-популярного направления.
Орландо провел его в комнату на втором этаже, где он застал Ивена в обществе его последнего протеже — юного африканца, на чьем прекрасном черном теле не было ничего, кроме микроскопических, украшенных самоцветами плавок.
Мальчишка писал портрет Ивена. С холодной отрешенностью зимнего светила Ивен спросил:
— Я правильно понял — Пол Джерсбах у нас больше не работает?
— Правильно.
— Странно. Мне казалось, его ждет большое будущее.
— Мне тоже.
— Что у вас стряслось?
— Я предложил ему поставить новый сериал. Он взял время на размышление и дал отрицательный ответ. Более того — подал заявление об уходе.
— Как он это объяснил?
Том фыркнул.
— Нес какую-то чушь о возвращении в Огайо, чтобы жениться и преподавать. Не думал, что в наше время кто-то способен на подобные фортели.
— Ты должен был его удержать.
У Фаллона мелькнуло страшное подозрение.
— Ивен, я сделал все, что мог.
— Еще не поздно вернуть его.
— Я уже договорился с другим человеком.
— Скажешь, что передумал.
— У меня нет ни малейшего желания возвращать Джерсбаха. Откровенно говоря, мне жаль потраченного времени.
— Сделай это для меня.
Что-то в Фаллоне встрепенулось и завибрировало. В душе пробудились воспоминания о долгой, счастливой зиме их с Ивеном любви. Утренний кофе вдвоем, вечера в уютных маленьких бистро…
В комнате пахло краской от незавершенного портрета. На стенах висело еще несколько рисунков юного красавчика-африканца.
— Сейчас это будет унизительно — просить Джерсбаха вернуться. Это он нас пробросил.
— Я мог бы приказать.
— Я бы все равно не стал этого делать, — возразил Фаллон, и злость, прозвучавшая в его голосе, выдала его истинные чувства. — Как ты можешь так со мной обращаться?
Некоторое время Ивен рассматривал мраморную белизну своих ладоней. Потом вздохнул.
— Ну ладно — если ты такой несговорчивый…
— Я вынужден быть несговорчивым.
— Оставим эту тему.
В каком-то смысле последнее слово осталось за Ивеном Хендершотом.
Когда Пол вышел из здания аэропорта, к нему бросилась Дженнифер.
— О мой милый, дорогой, единственный! — взахлеб твердила она. — Наконец-то ты дома!
В горле встал ком.
— Да, я наконец-то дома.
Они покатили из Колумбуса в ее стареньком «плимуте». При виде зеленых лугов с мирно пасущимися коровами, белых стандартных щитовых домов и извилистых проселочных дорог Пол почувствовал себя обновленным. Сильно подпорченный образ Нью-Йорка отступил в дальние закоулки памяти — вместе со множеством других, среди которых центральное место занимала Шейла. Единственная утрата, о которой он будет жалеть. Ничего, через какой-нибудь год от нее останется лишь смутное воспоминание. Да, в общем-то, и нечего вспоминать. Страсть должна воплотиться в поступки — иначе она погибнет, раздавленная собственной тяжестью. Отныне его главной заботой станет человек по имени Пол Джерсбах. Все остальное — страсти, амбиции, настроения — преходяще.
Сейчас Полу было достаточно смотреть в окно и любоваться россыпями домишек. Постепенно они группировались и выстраивались в ровные ряды улиц. Возник и побежал рядом забетонированный перрон. Показалось здание вокзала с треугольной крышей. И большой черный знак с белыми буквами: «Суитцер».
Он дома.
В новой квартире Дженнифер они сразу же сели поговорить. Здорово — снова быть вместе и разговаривать обо всем на свете! После небольшой заминки Дженнифер спросила:
— Что все-таки заставило тебя уехать из Нью-Йорка?
У него снова была цель в жизни. Но Дженнифер не знает о его недавнем прошлом; честный ответ войдет в противоречие со всей прежней ложью и увертками. Он начнет с чистого листа — так какой смысл в запоздалых признаниях? Почему не проявить великодушие — сказать ей то, что она давно жаждет услышать?
— Я больше не мог без тебя, Дженни.
Ее радость более чем подтвердила целесообразность святой лжи.
Позднее, строя планы на будущее, Пол поделился с Дженнифер своим намерением завершить цикл газетных статей. Тем временем он поговорит с деканом Брюсом и выяснит, нет ли возможности начать с нижней ступеньки университетской карьеры — например, с должности лаборанта. По Дженнифер было видно, что она придерживает кое-какие новости.
Наконец она не выдержала.
— А если тебе подвернется что-нибудь получше? На днях декан Брюс сказал, будто они зимой начинают новый курс: введение в современную журналистику. Неплохой трамплин для будущей профессорской деятельности.
— Не уверен, что обладаю достаточной квалификацией.
— Обладаешь. Помнишь Джона Экклса?
Ага, это тот молодой преподаватель с трубкой, который был на вечеринке у Хелен Нейлор и восхищался Дженнифер.
— Помню.
— Он — основной претендент на эту должность. Но декан Брюс собирается взять кого-нибудь с опытом журналистской работы. По-моему, он хочет с тобой поговорить.
— Когда?
— Зайди к нему завтра. После обеда он всегда у себя в кабинете.
Так что на следующий день после обеда Пол отправился вместе с Дженнифер в университет. Клонясь к закату, солнце проглядывало сквозь листву и придавало коричневым сучьям красноватый блеск. По территории студенческого городка слонялись парни и девушки с учебниками под мышкой. Университет казался храмом, где не слышны хвалебные гимны золотому тельцу. Счастливые студенты! Живут как на другой планете. Часами корпят над пыльными томами, черпая в них божественные откровения. Будущее таится во мраке — с галерами в виде письменных столов и жесточайшей конкуренцией. Юристы с дипломами Блэкстона станут вести дела лиц, пострадавших от уличного или железнодорожного транспорта; последователи Гиппократа — прописывать сахарин страдающим от ожирения матронам, а почитатели Шекспира — кропать стишки в честь главного бухгалтера. Все как один скатятся в коммерцию.
Сидя у себя в кабинете, декан Брюс распекал провинившегося студента.
— Грустно думать, что вы можете отсюда вылететь. Вашим родителям это вряд ли понравится.
— Да, сэр.
— В таком случае кончайте водить компанию с проходимцами, штампующими курсовые работы по пяти долларов за лист. Если вы обещаете, что это не повторится, я могу пропустить мимо ушей порочащие вас слухи. Нужны деньги — попробую добиться для вас ссуды.
Молодой человек промямлил слова благодарности и, покраснев как рак, юркнул мимо Пола к выходу. Декан Брюс встал из-за стола.
— Пол, мальчик мой, рад тебя видеть.
Они обменялись рукопожатием. Интересно, подумал Пол, декан Брюс действительно рад или притворяется? Понурый вид студента напомнил ему последний год обучения, когда он тоже подрабатывал тем, что писал курсовые для других студентов. Может быть, тогда-то для него и началось скольжение в бездну, которое Мердок попытался остановить своим, написанным на смертном одре, посланием? Одно письмо бессильно что-либо изменить, но оно может стать решающей гирей на весах, определяющих, что для человека приемлемо, а что — совершенно недопустимо.