Мы отправились поужинать, заказали свежих устриц, а потом катались по ночным парижским улицам на самой малой скорости. Ничто не доставляло нам такого удовольствия, как медленно-медленно ехать куда-то без определенной цели, наслаждаясь игрой струнного квартета, ибо звуки, извлекаемые музыкантами из инструментов, доносились до нас из кассетного магнитофона; вот так мы и ездили по тем улицам, по которым мы, вероятно, не пожелали бы пройтись пешком. Когда мы замечали где-нибудь статую, мы подъезжали к ней, останавливались и пытались припомнить ее историю или найти табличку, в которой рассказывалась история героя, чей облик был запечатлен в мраморе.
Мы были похожи на всех простых смертных, и потому у нас были места, куда нас влекли наши воспоминания, но которых мы избегали из боязни испытать разочарование или из суеверия, из нежелания вновь переживать печальные моменты нашей жизни. Иногда мы приближались к таким местам бессознательно, причем приближались почти вплотную, так что у нас едва хватало времени резко развернуться и уехать прочь.
Такими местами для нас были лавчонка Пенни Честер в Марэ и мастерские «Осанна лимитед», где я после увольнения из армии провел пять лет моей жизни.
Почему-то каждый раз во время таких прогулок мне казалось, что статуи притаились в садах и парках. Очень немногие стояли на тротуарах, словно вышли заниматься проституцией. И вот у статуи, изображавшей Жанну д’Арк, у церкви Св. Августина Клеманс внезапно, как говорится, с бухты-барахты спросила меня, правда ли, что произведения Маргарет Стилтон «не имеют ни запаха, ни музыки».
— Мой дорогой обожаемый ангел, да не обращай ты внимания на то, что говорят твои собратья по перу. Следуй примеру этой Жанны, возвышающейся над нами и не слушающей никого и ничего, кроме тех таинственных голосов, что слышала и слышит только она сама. У кого это нет запаха? У тебя? Да от твоих произведений исходит точно такой же аромат, каким обдает тебя толпа прохожих на улице! Это твои-то романы лишены музыки? Да они наполнены звуками симфоний! Не тревожься и не смущайся. Одному лишь мне известно, что бронзовый щит Маргарет Стилтон защищает самое нежное тело и самую уязвимую душу. И пусть Стилтон принимает на себя все удары и отражает их, а Клеманс будет получать мои поцелуи.
Много раз мы едва не обжигали свои крылышки, то есть едва-едва не попадались с поличным «на месте преступления», занимаясь в машине любовью и еле-еле избегая того, чтобы в самый интересный момент не оказаться в свете фар патрульной машины полиции. На сей раз я удержался от желания слиться с Клеманс в объятиях и пройти через все стадии «торопливой любви», испробовав всю гамму красок и оттенков. Я опустил голову на руки, сжимающие руль. В ветровое стекло постучали… Какой-то полицейский заглянул в машину:
— Ваши права, удостоверение личности, пожалуйста, и документы на машину.
— Что я такого сделал?
— Вы собирались кое-что сделать…
— Но что?
— Не старайтесь перехитрить меня и не прикидывайтесь простачком. Не выйдет!
— Но с каких это пор карают за намерения?
— Итак, вы признались в том, что собирались кое-что сделать. Следуйте за мной. Мадам может остаться в машине.
Я вылез из машины, и хранитель правопорядка повел меня к машине-фургончику, куда он и приказал мне подняться. Внутри за пишущей машинкой сидел его коллега, освещенный зеленоватым светом, лившимся с потолка, где был укреплен небольшой светильник. Прежде всего мне пришлось дунуть в трубку спиртометра, прибора для определения содержания алкоголя; полицейский подал его мне, любезно прокусив полиэтиленовый пакет, в котором он хранился, и разорвав этот пакет зубами. За ужином мы пили мюскаде, и это-то вино и выдало меня с потрохами.
— Авринкур… — произнес секретарь, составляя протокол и отпечатав на машинке мою фамилию. — Пишется так же, как название города в департаменте Нор.
— Да, — встрял я, вместо того чтобы благоразумно хранить молчание и сообразить, что полицейский сказал это «для себя», что это были его «мысли вслух». — Там жила одна из моих двоюродных бабушек. Она держала корову и лошадь, и у нее был сад за сараем, где росли огромные кусты смородины.
— А я припоминаю, — сказал полицейский, — одну грозную даму, что жила у нас в деревне, на другом краю… У нее еще был такой смешной шиньон, напоминающий с виду сдобную булочку… Да, так вот, я лазил к ней в сад и щипал у нее с кустов смородину, короче говоря, подворовывал, но ведь это такая мелочь. Так продолжалось вплоть до того дня, когда она так огрела меня метлой, что у меня на всю жизнь осталась отметина. Но все мальчишки так поступают… И потом, сравните: ребенок, несколько ягодок смородины и удар метлой. Вы не находите, что это несравнимые величины?
Чья-то легкая рука толкнула заднюю дверцу фургона, и я услышал, как Клеманс обратилась к господам жандармам самым своим изысканно-нежным тоном, самым умильно-сладеньким голоском:
— Простите, многоуважаемые господа, но Огюст ни в чем не виноват. Он рассказывал мне о скульпторе Фремье и о Жанне д’Арк, остававшейся непоколебимой в своих убеждениях. Мы с ним ничего дурного не делали, уверяю вас. К тому же нам незачем спешить, ведь мы собираемся пожениться.
— Но ваша машина стоит так, будто она ехала против движения, — сказал начальник патруля, несомненно, уже принявший решение и теперь не желавший от него отказываться.
— Я сделал разворот, — промямлил я, — чтобы мы могли лучше разглядеть скульптуру, оценить ее достоинства со всех сторон, в том числе и со стороны лошадиного крупа.
Слова, слова… все слова были против нас.
Слов всегда бывает слишком много. Мне это известно. Я постоянно вычеркиваю лишние слова в книгах авторов, чьи произведения я редактирую, и только в рукописи Клеманс я вставляю дополнительные эпитеты, потому что этого, как мне кажется, требуют ее читатели. Когда она, к примеру, пишет: «Вуаль, скрывавшая личико принцессы (или княгини), трепетала в окошке кареты», то я добавляю «воздушная, полупрозрачная, расшитая золотом и серебром» перед словом «вуаль», а также «украшенная гербами, роскошная» перед словом «карета».
Увы, Клеманс разговорилась и открыла свое сердце, это вместилище таких чувств, как «сострадание» и «соучастие».
— Ну, вам ведь все же особенно жаловаться не приходится, хотя вам и нелегко. И все же тут лучше, чем, скажем, в Мингетт.
— Я никогда не хотел оказаться в Мингетт, — бросил капрал.
— Ну, тогда вы могли бы выбрать полем своей деятельности предместья Марселя, Тулузы, Лилля, Страсбурга или еще какого-либо города, а не Париж.
— Мадам, как я понимаю, вы нас оскорбляете. За нарушение правил поведения в общественном месте я собирался просто наложить на вас штраф и отпустить, но теперь мы составим протокол по всей форме. Попрошу ваши документы!
Секретарь застучал по клавишам машинки.
— Массер с двумя «с»?
— Да, это настоящее имя Маргарет Стилтон.
— Что? Стилтон? Подождите-ка минутку!
Нам ничего не оставалось, как ждать. Ожидание — это основа основ судопроизводства и судебного разбирательства. Нас было четверо, зажатых в темноте фургончика, и на мгновение секретарь оставил нас с капралом с глазу на глаз, друг против друга, ибо он куда-то нырнул. Затем он «вынырнул» из-под столика, держа в руках… Что бы вы думали? «Возьмите меня за руку»!
— Да, — сказала Клеманс, — это мой роман.
— Так что же вы сразу не сказали, — завопил тот, что нас задержал. — Ведь эта книжка ходит у нас по рукам среди членов всей бригады. Каждый читает по главе, а потом передает сослуживцу. Я читал ее в течение года, быстрее не получилось, все очередь не доходила, но я просто не мог не дочитать до конца, так меня проняло… до самых печенок.
— Сделайте мне приятное, примите в дар от меня для вашей библиотеки экземпляр романа «Больше, чем любовь», — пропела Клеманс, — я вам сейчас принесу, он лежит в багажнике, в машине.
— О, сударыня, не усугубляйте коррупцию в рядах чиновничества. Но впрочем, не будем считать это взяткой, а сочтем вашим вкладом в улучшение обеспечения условий жизни и работы полиции, а мы со своей стороны тоже внесем свой вклад… Для меня будет большой честью, если вы и мы, все вместе, забудем об этом маленьком недоразумении…
В громкоговорителе что-то щелкнуло, затрещало, и диспетчер быстро-быстро что-то прострекотал о резне около церкви Св. Магдалины.