— Тагил! — неуверенно пискнул кто-то из подростков, но шумная компания как-то сразу утихомирилась.
Марина с благодарностью кивнула здоровяку. Тот дыхнул на неё пивными парами, пожаловался:
— Барагозят, понимаешь, — и обратился к таблисту, усаживаясь: — Давай, запускай шарманку.
Мальчик кивнул, улыбнувшись складочками век под прозрачными голубыми глазами, и вдруг запел, перебирая голосом ноты «са, дха, па, га, ре…». Сзади засвистели и заулюлюкали волейболисты.
— Во даёт! — выдохнул здоровяк.
Марина содрогнулась. Голос таблиста поднялся и упал с высоты, словно большая птица воспарила на волнах воздушного потока и спланировала вниз, почти коснувшись земли. Вступили таблы, и, будто соревнуясь с ними, выплетая сложную импровизацию, хрустальным ручьём зазвенел сантур. Флейта прозвучала порывами ветра, струящимися между горными пиками.
Следующие полчаса, пока исполнялась рага, были для Марины одновременно мукой и наслаждением. Наслаждением, потому что исполнение было идеальным, оно ублажало слух и насыщало, утоляя жажду прекрасного, баланса и гармонии; музыка повела Марину за собой, и в конце пути кто-то ждал её — кто-то очень терпеливый, сияющий счастьем от одного только предвкушения встречи. Страданием, потому что всё её сопротивляющееся существо пришло в резонанс с восходящими и нисходящими последовательностями нот. Музыкальная чувствительность, долгое время дававшая некоторое превосходство над «слабослышащими» людьми, на этот раз подвела: мелодия сдирала с Марины — как ветер сдирает с крыш опавшую, слежавшуюся листву — маскировку, слои защиты, возводимые годами. И предполагалось, что рано или поздно нужно будет встретиться с собой без самообмана, который уже давно стал частью её существования. Ей было страшно и неловко. Она внутренне сжалась и старалась не поддаваться чарам раги, сочинённой тысячи лет назад на её, Марины, личную муку.
Но всё когда-нибудь заканчивается. Темп раги ускорился до невероятности. Золотистые палочки летали над сантуром, пальцы таблиста выплетали сложные узоры над гулкой кожей барабанов. Последние аккорды почти застали Марину врасплох, она растерянно посмотрела на сцену — музыканты соединили ладони и слегка поклонились слушателям.
— Э-э-э-эх, — совершенно трезвым голосом сообщил мужчина впереди. — Столько живу, а всегда что-то новое узнаю.
Он встал и пошёл прочь, покачивая на ходу бритой головой.
— Спасибо. С вами был коллектив «Васанта», — голубоглазый мальчик опустил к губам микрофон на ножке. — Может, у кого-нибудь есть вопросы?
Он улыбался, глаза его светились. Марина продолжала сидеть. Юноша вдруг перевёл на неё взгляд и спросил в упор:
— Вопросы?
К сцене потянулись волейболисты. Они выглядели несколько смущёнными, но флейтистка и сантуристка принялись спокойно с ними болтать. Подростки хорохорились, девушки привычно-вежливо отвечали на вопросы, показывали инструменты.
Марина решилась. Голубоглазый мальчик, наклонив голову, смотрел, как она приближается. Марина хотела сформулировать какое-нибудь профессиональное замечание, но у неё вырвалось лишь:
— Как это получается…так?
Парень понимающе улыбнулся:
— Всё дело в эмоциях и Раса. Раса — это единение слушателя и мелодии, цель раги. Она пробуждает настроение. Важно всё — время суток, время года, погода… Это была сумеречная рага. Она освобождает от забот дня, даёт человеку возможность самоопределения, разрушает наихудшие страхи. Вы почувствовали?
Марина молчала, вглядываясь в лицо таблиста. Теперь она видела, что перед ней далеко не мальчик. Взгляд был светлым и открытым, но совсем не наивным. Вокруг глаз залегли мелкие морщинки. Таблист моргнул и сказал:
— Музыка не должна нести боль, она должна освобождать. Если сделать себя сильнее, чем память, никто и ничто не сможет вас победить.
Марина скованно улыбнулась:
— Наверное, я читаюсь как открытая книга.
— Нет. Просто я знаю своего слушателя. Легче всего музыка попадает в открытые раны. Те, у кого всё хорошо, проходят мимо. Те, кому нужны ответы, хватаются за любую возможность их найти. Знаете… иногда мы играем ради одного человека… как сегодня.
— А мне показалось, понравилось многим, — Марина пожала плечами.
— Это хорошо, — покладисто сказал таблист и откинулся назад, опершись на руки.
— Этому трудно научиться?
— Играть или понимать людей? — парень прищурился.
На набережной и внизу под променадом зажигались фонари. Кто-то позвал сверху:
— Аля! Аля!
Черноволосая флейтистка встала и направилась к лестнице.
— Играть, — сказала Марина. — И петь.
Свет фонарей слепил ей глаза. Над сценой на променаде кто-то стоял. Двое мужчин. Один, небрежно облокотившийся на парапет, развернулся к морю затылком. Лицо второго в отсвете фонарей было белым пятном. Флейтистка разговаривала под лестницей с администратором пляжа. Волейболисты разошлись, только самый задиристый, тот, что больше всех «барагозил», сидел на скамейке, уткнувшись в телефон и иногда поглядывая на сантуристку.
— Это как изучать иностранный язык, — объяснил таблист. — Можно считать себя учеником всю жизнь или вообразить знатоком…гуру уже через три месяца, когда слова составятся в предложения.
— Понятно, — Марина кивнула. — Как и где этому можно научиться?
— Саша! — позвала черноволосая Аля. — Они здесь. Те, из клуба.
Таблист повернул голову к девушке и удивленно вскинул брови:
— Я же вроде всё по телефону сказал.
— Да, но они приехали. Продюсер и второй… тоже продюсер, кажется.
— Ладно, сейчас подойду.
Саша достал из кармана сумки визитку. «Академия индийской музыки и танца», — прочитала Марина.
— Филиал Джайпурской академии, — объяснил таблист. — На обороте — мой телефон. Александр. Звоните, когда… когда. Жаль, что нас прервали. Мне было приятно играть для вас.
— Спасибо, — сказала Марина.
Аля и вторая девушка собирали вещи. Флейтистка немного устало улыбнулась Марине.
— Простите, — не выдержала Марина, — а сколько Саше лет?
Аля понимающе кивнула:
— Тридцать четыре. У него двое детей.
Марина пошла прочь, на ходу разглядывая визитку и коря себя за то, что имея новый телефон, не догадалась записать на него хоть небольшой отрывок раги. Кто-то схватил её за локоть. Она вздрогнула и обернулась. Перед ней стоял Миша, солист, гитарист и лидер «Больших Надежд». Парень не скрывал, что рад её видеть. Улыбался Миша, как раньше, до ушей. Край зуба слева был всё так же сколот. К своему удивлению, Марина тоже обрадовалась. Рассталась она с группой странно, но не плохо. Миша, кажется, всё-таки догадался, в чём была причина Марининого ухода, но в день их прощального разговора тему эту замолчал. Это было очень в его духе. Он всегда боялся открытых конфликтов.
— Марин, — радостно протянул Миша. — То-то я всё время о тебе думаю в последнее время. Так и знал, что встречу!
— Я тоже тебя вспоминала, — призналась Марина.
— Покрасилась?
— Ну почему же покрасилась? Это мой натуральный цвет, — она засмеялась, вспомнив старый советский фильм. — А ты всё такой же, лохматый.
— Куда двигаешься?
— Да на выход. Спать иду. Устала.
— Разведка донесла, ты где-то здесь работаешь.
— Работала. Увольняюсь. А мне птичка напела, ты с ребятами в Лесенках выступаешь.
— Выступали. Увольняемся, — в том же тоне, но с грустной иронией ответил Миша. — Не, кабак неплохой, камерный. Контракт был двухнедельный. Ждём теперь открытия мьюзик-бара. Пригласили на разогрев встать, а там как повезёт. В августе махнём на бард-фестиваль, потому как тут ловить нечего, что могли, то отработали, площадки — ж&па… Кстати, мы в Лесенках у одной бабки времянку снимаем, отпадное местечко, целый день винцо попиваем, купаемся. Заходи в гости. А ты где?
— В профилактории, за рощей, — Марина назвала этаж и номер комнаты, вспомнила о Борисе, но тут же мысленно махнула на массажиста рукой. — Заходи ты лучше. Вина не обещаю. Кофе сварю. Как там ваша новая солистка?
Миша откровенно поморщился:
— Заглядывай завтра в девять в «Ступеньки», услышишь. Последнее наше выступление.
— Завтра не могу, работаю день и вечер.
— Ничего не потеряешь, поверь. Ладно, пойду. Слух прошёл, в нашу скромную обитель самого владельца того крутого клуба из Мергелевска занесло, врут, небось.