Покупка лошади представлялась делом еще более бесперспективным, чем мечты о собаке. Я знаю, что у прилагательных типа «бесперспективный» не бывает сравнительной степени, но это было на самом деле бесперспективнее. «В Боберге полно больных с поперечным миелитом — и всё из-за несчастных случаев во время скачек», — сказал отец. Видимо, он исходил из предположения, что с лошади можно упасть только в том случае, когда она твоя. Ну а вторым аргументом были, как вы сами понимаете, деньги. Если бы я могла, я бы сама заработала на лошадь. Но не в таком возрасте, когда еще даже нельзя разносить «Гамбургер Абендблатт». За пару улиц от нашего дома находился пустой участок земли. Теперь после школы я не ложилась в постель, а корчевала и обустраивала пастбище. Я проливала пот, разбивала себе руки и ноги, недостаточно ловко уклоняясь от падающих берез, вытаскивала корни до тех пор, пока все пальцы не превратились в одну сплошную мозоль. Должно же это было принести свои плоды и приблизить меня к цели — приобретению лошади, пусть и самой плохонькой! Папе я продемонстрировала раскорчеванное поле. Он только пожал плечами. Что тут сделаешь! Делать нечего.
Сначала я сопровождала папу на прогулках с одной только целью — обработать его и уговорить купить лошадь. Я пыталась показать свою компетентность, перечислив пятьдесят видов рисунков на лбу лошади: звездочка, пятно, завиток, звездочка другой формы, звездочка и штрих вместе… Но хотя папа оставался глух к моим желаниям и был тверд как сталь, в один прекрасный момент я обнаружила, что с удовольствием брожу с ним по лесу, да и вообще он мне нравится. Конечно, я и раньше его любила. Его вообще было легко любить. В отличие от мамы, всегда готовой услужить, он, казалось, жил своей собственной интересной и таинственной жизнью. До сих пор я так и не имела ни малейшего представления, что же у него за профессия. Когда он уезжал на своем «опеле», ему приходили большие посылки, иногда штук по двадцать. Открывал их только он сам, при этом мы с братом почтительно заглядывали ему через плечо. Чаще всего в них оказывалось какое-нибудь барахло типа бумажек или тюбиков, но и иногда и что-то интересное вроде резиновых бегемотиков, копий римских или египетских барельефов или, например, сто пятьдесят ярко-красных гипсовых ступней в натуральную величину. Я поняла, что папа несчастлив. Может быть, даже так же, как и я. Может быть, на самом деле я похожа не на маму, а на отца. Я начала даже воображать, что понимаю его чувства. Когда я смотрела, как он сворачивается клубочком на диване, завернувшись в одеяло из ламы, у меня даже горло сжималось. Стоило появиться гостям, и лапа сразу оттаивал. Он чувствовал себя плохо, только оставаясь один на один с семьей. Посторонним он беспрерывно рассказывал анекдоты и каждому сообщал, что теоретически он мог бы уже поставить в свой гараж целых три «феррари». Дело в том, что в какой-то газете он прочитал, что на ребенка с момента рождения до окончания школы в среднем тратится около ста тысяч марок — столько же, сколько стоит «феррари». Теперь он постоянно повторял эту шутку. Но я знала, что в ней есть и доля правды и что жизнь, которую он ведет, мало похожа на то, о чем он когда-то мечтал. Я решила, что не буду больше ныть и просить лошадь. Отцу и так достаточно трудно. По крайне мере, от этой проблемы я его освобожу. Но поскольку до этого я самым подробным образом перечисляла ему преимущества разных пород и перспективы их разведения, то теперь мне пришлось выискивать новую тему. Не говорить же о том, что мы оба несчастны. Мы беседовали о природе и технике, о физике и химии. Как только я, брат и сестра оказались способными хоть чуть-чуть соображать, папа постоянно спрашивал нас формулу воды, так что теперь каждый из нас выпаливал ее как из пулемета. И даже те сказки, которые он рассказывал нам перед сном, всегда оказывались скрытыми задачами по физике. В каждой из его историй король задавал своим трем сыновьям задачи, и решал их только младший принц. Например, шарик закатился в узкую U-образную подземную трубу. Тот, кто сможет его вытащить, получит королевство. Как обычно, у старших ничего не получалось. Младшенький же засунул в трубу садовый шланг, и, когда там оказалось достаточно воды, шарик вынесло наверх.
Я рассказала, что в школе мы соединили проводками велосипедный фонарик с батарейкой и появился свет. К моему облегчению, отец сразу же ухватился за эту тему. Я никогда не могла сказать с уверенностью, сколько времени он будет терпеть мое присутствие на его прогулках, но сейчас он оживленно вещал о замкнутом электрическом контуре. Я спросила, как в батарейку попала энергия, и отец поведал мне, что никому еще не удалось создать вечный двигатель. Все оказалось очень просто: «Представь себе водяную мельницу, установленную в центре закрытой емкости, справа заполненной воздухом, а слева водой. Лопасти изготовлены из более легкого, чем вода, материала. Справа лопасти падают вниз, потому что они тяжелее, как ты понимаешь, воздуха. А потом слева они поднимаются за счет силы воды. Единственная проблема — перегородка. Как лопастям переходить из воздуха в воду, ведь вода не должна переливаться в правую половину?»
Ум отца произвел на меня огромное впечатление. Идея казалась просто гениальной. Может быть, когда-нибудь я буду изучать в институте физику и смогу решить проблему с перегородкой. Папа откроет мне путь в увлекательный героический мир, но для этого нужно сделать так, чтобы он и дальше продолжал вести со мной умные разговоры. Я ломала себе голову, выдумывая темы, которые заинтересуют его настолько, чтобы он забыл о том, что его собеседник — это всего-навсего я. Конечно, маме всегда хотелось со мной поговорить. Она спрашивала, как дела в школе, что приготовить на обед или о чем говорила какая-нибудь скучнющая соседка. Мелочный умишко. Ей никогда не изобрести вечный двигатель. К тому же я просто ненавидела ее слюнявые поцелуи. Само собой разумеется, я отдавала себе отчет, насколько это неприятно — нуждаться в обществе отца из-за нежелания других людей иметь со мной дело. Но я думала, что мои одноклассники не смогут рассказывать так умно и интересно, как мой папа. Мне нравилось, как отец воодушевлялся, сталкиваясь с необычной задачей. Куб, в котором находятся двести волнистых попугайчиков, — будет ли он весить меньше, если начать хлопать в ладоши, чтобы птички взлетели? Выживет ли человек, если в оторвавшемся от тросов лифте подпрыгнет в тот момент, когда кабина упадет на землю? Когда он задавал мне подобные вопросы, я ощущала нашу с ним близость. Он получал такое удовольствие от своих знаний! Но иногда он замолкал на полуслове и морщил лоб, уставившись на меня. Наверное, никак не мог понять, зачем разбрасывается своими шикарными идеями перед таким ничтожеством, как я.
В воскресенье утром, когда мы всей семьей завтракали в саду, я попыталась привлечь внимание отца, рассказав про химический опыт, проведенный в школе. Когда я, слегка преувеличивая, описывала размеры фиолетового облака, папа встал, молча собрал яичную скорлупу и пошел наискосок через сад к куче компоста. Я уставилась ему в спину. Неужели он специально? Может быть, он просто забыл позвать меня с собой. Я помчалась за ним. Когда наконец догнала, он ускорил шаг, и мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отстать слишком сильно. И вдруг я как будто почувствовала папины мысли: «Когда это прекратится? Когда это, в конце концов, закончится? Неужели этому никогда не будет конца?!»
Стало ясно, что лучше вернуться за стол. Немедленно! Но вместо этого я продолжала разговаривать с отцом, болтала, словно от этого зависела жизнь, пыталась спрятаться за потоком слов от его неприятия и своего стыда. У кучи папа остановился и повернулся ко мне с перекошенным лицом: «Почему ты все время шляешься за мной по пятам? Неужели не можешь оставить меня в покое?! Скажи, у тебя что, эдипов комплекс? Что с тобой?»
В эту минуту мой мир взорвался. Что такое эдипов комплекс, я знала. Что-то связанное с сексом. Мне стало совсем плохо. Казалось, что я падаю в бездонную пропасть. И когда почудилось, что я добралась до самых глубин своего позора, дна все еще не было, — теперь я падала еще глубже, на следующий уровень, туда, где скрывается отвращение к самому себе. Я приставала к своему отцу. Боже мой! Я была просто отвратительна! Не понимаю, как я сумела отойти от компоста. Не знаю, бежала ли я, чтобы как можно скорее с рыданиями броситься на кровать, или, может быть, сделала смешную попытку сохранить самообладание. Не исключено, что я спокойно повернулась, пошла назад, села за стол и сделала вид, что ничего не произошло. Скорее всего, именно так и было. Наверное, я намазала тост мармеладом, хотя душа моя рвалась, рвалась и рвалась. Я вычерпывала из стаканчика йогурт — ложечку за унижение, ложечку за разочарование, ложечку за отвращение к самой себе и огромную ложку за ненависть. Хорошо, я оказалась навязчивой, отвратительной и противной — но кто дал папе право думать, что мне хочется лечь с ним в постель? Может быть, он все время так считал. Все те недели, когда мы вместе гуляли, он говорил себе, что ни одна нормальная девочка в двенадцать лет не согласится ходить на прогулки с отцом, следовательно, я по нему сохну. Вот гадина! Гадина и идиот! А я-то им восхищалась! Он был моим самым умным и любимым папой. Любимым? Какой я оказалась противной! Отец был абсолютно прав. На земле не должно было существовать такого недоразумения, как я! Мне следовало бы себя убить. Вскрыть вены маникюрными ножницами. Но даже на такое я была не способна, и за это я тоже начала себя ненавидеть. Мне было стыдно.