Елена Ахметова - Книга, в которой слишком много меня

Мы на месте, у серой пятиэтажки с раскидистой рябиной у первого подъезда. Не так давно городские службы посчитали, что с благой целью борьбы с нарушителями режима самоизоляции стоит оградить лентой дворовые скамейки, и теперь вечно жизнерадостный сосед сидит на оградке клумбы. Ему, как обычно, хорошо.

- Спасибо, что подвезли, Денис Владимирович, — говорю я и хлопаю дверцей. — До завтра.

- С вами все в порядке? — вместо прощания спрашивает он через опущенное стекло, и сосед заинтересованно вскидывается в предвкушении свежих сплетен.

- Да, спасибо, — кое-как выговариваю я через комок в сжимающемся горле.

Новый ГИП окидывает меня недоверчивым взглядом и поднимает стекло. Я скрываюсь в подъезде, и кашлем меня накрывает прямо там.

Это ни черта не способствует тому, чтобы попасть правильным ключом в оба замка на двери квартиры — у соседа и то лучше бы получилось. А кашель заставляет всех сочувствующих не то что держать дистанцию, а вообще не высовываться из квартир и не заходить в подъезд, пока эта чумная не уберется с глаз долой.

Но один сумасшедший всё-таки находится.

- Меня ваш сосед в подъезд впустил, — сообщает Денис Владимирович с такими сложными щами, что становится ясно: градус непреходящей жизнедеятельности впечатлил и его.

Но не остановил от того, чтобы раздобыть где-то бутылку вина.

- Мне показалось, что вам не помешает компания, — смущённо признается он и выставляет перед собой вино, как щит ото всех невзгод мира. — В нормальных условиях я бы спросил, что вы делаете сегодня вечером, и пригласил бы куда-нибудь, но…

Некуда. А нынче вечером я сосредоточенно и с полной самоотдачей реву. Как и вчера. Так себе исходники для романтического времяпровождения.

Зато нервный смех наконец-то перекрывает кашель, и я попадаю ключом в замочную скважину. Гип-гип ура мне.

- В нормальных условиях, — кое-как выговариваю я и осекаюсь: кашель так посадил голос, что я звучу как Бэтмен, а последнее, что миру сейчас нужно, — это ещё одна летучая мышь.

В итоге я просто машу рукой, и Денис Владимирович послушно ступает в прихожую, держа перед собой бутылку, как оберег.

Штопора у меня нет.

И готовой еды, конечно же, тоже. И вообще сейчас не тот момент, чтобы принимать гостей, — что глобально, что для меня лично.

Но мы договариваемся озадачить какую-то особо шуструю доставку суши, и в ожидании курьера я ставлю чайник и бессовестно припрягаю гостя отмывать кофе-пресс, который используется вместо заварника.

- Что вы обычно делаете по вечерам? — гость с любопытством оглядывается и послушно тащит кофе-пресс в раковину.

- Пишу, — честно отвечаю я, инспектируя полку с чайными смесями.

Дахц сейчас вот очень кстати. И, наверное, облепиха.

Гость ставит очередной рекорд по сложности щей. Без респиратора это особенно бросается в глаза, потому что мимика у него богатая и к сдержанности не приученная, и у меня вырывается:

- Да, записываю все сэкономленные слова, которые не произнесла вслух, — предельно серьезно признаюсь я и начинаю размышлять, кому бы из персонажей можно было приписать вот такие сложные щи и не порушить образ.

И как бы вообще заменить это выражение, потому что в средневековый антураж женского фэнтези с балами и принцами щи вписываются плохо. Особенно сложные.

- Должно быть, очень объемные произведения получаются, — заключает Денис Владимирович и только потом спохватывается: — То есть, я имел в виду…

Но я уже смеюсь — нервно и отрывисто, потому что на этот раз смеяться больно. Горло не одобряет излишнюю нагрузку и всячески намекает, что лучше и дальше размышлять о щах. Сложных. Молча.

- Нет, но их много, — все-таки отвечаю я так хрипло, что фразу приходится запить водой.

После этого я начинаю справедливо опасаться задушевных разговоров, но вместо них получаю наглядную иллюстрацию, почему Андрей Анатольевич так хотел нанять именно этого ГИПа. Денис Владимирович на какое-то мгновение все-таки пасует, кривит губы, отводит взгляд, так мучительно подыскивая слова, что его щи готовятся потеснить на пьедестале квантовую физику, — и травит какую-то дурацкую байку про свою тетку, которая решила всенепременно составить фамильное древо семьи и с удивлением обнаружила в родственниках поэта-песенника из-под Чернигова. К байке прилагаются попытки изобразить гитарные переборы при отсутствии гитары и какой-то смутно знакомый мотивчик, а мое участие в беседе ограничивается своевременно округленными глазами и парой кивков. Горло одобряет.

Я, кажется, тоже.

Хотя про теток лучше не вспоминать. А то ассоциации какие-то дерьмовые.

Денис Владимирович будто мысли читает. Начинает перебирать вслух всех родственников и знакомых, имеющих хоть какое-то отношение к письменному жанру, — набирается на удивление много. Он не может вспомнить удачную байку про каждого, и имена для меня сливаются в какую-то мельтешащую карусель, но это успокаивает. Напоминает, что где-то продолжается нормальная жизнь.

Курьер с суши опаздывает. Но Денис Владимирович умудряется не только заполнить беззаботной болтовней все время до его появления с фирменным пакетом наперевес, но и держать марку даже с набитым ртом. Я слушаю — не столько истории про бесконечных родственников, сколько просто голос. Звучание вводит меня в какое-то почти медитативное состояние, и соображать я перестаю окончательно.

Во всяком случае, это единственное объяснение тому, что я не выставляю его до самой ночи. Но и инициативы никакой не проявляю, и он спохватывается сам:

- О, уже так поздно…

Я машинально смотрю на часы и так же машинально, не включая голову, киваю. Только не могу вспомнить, какие цифры только что увидела, и снова поднимаю руку.

За нее-то меня и пожимают на прощание, не слишком разбирая, правая она или левая. Я что-то автоматически отвечаю, вроде бы даже вписываясь в стандартные формы вежливости, закрываю за гостем дверь и снова смотрю на часы.

На этот раз до меня все-таки доходит, что в общей сложности у меня есть шесть часов, чтобы вынести мусор, написать проду для сайта, принять душ и выспаться. Я зажмуриваюсь, выдыхаю и решаю действовать по списку, а там — как получится.

План в лучших традициях проваливается на первом же пункте. Пакета с мусором нет ни на месте, ни в прихожей.

Я подозреваю, что щи у меня становятся едва ли не сложнее, чем у гостя. Который, сдается мне, был моим гостем в первый и последний раз.

Что ж, по крайней мере, это значит, что завтра у меня будет гораздо больше времени на работу над книгой. Сегодня… сегодня как-нибудь.

«Как-нибудь» выливается в три часа из шести имеющихся. Для книги готов и общий план, и даже разбивка событий по главам — садись да пиши

Только от плана я отступила на первой же выкладке. Писать о чужом горе оказалось так же невыносимо, как и о чужом счастье.

И я бессмысленно пялюсь на мигающий курсор и прокрастинирую по условно-образовательным статьям то на одном, то на другом сайте. Собственные герои, любовно выпестованные, так старательно продуманные, не вызывают никакого сочувствия или интереса, и приходится вымучивать из себя каждое слово. В конце концов я решаю, что лучше меня будут журить за слишком маленькую проду, чем уволят за сон на рабочем месте, заливаю текст на таймер и, малодушно отложив душ на утро, падаю лицом в подушку.

Но уснуть, конечно же, не могу.

Вместо этого я судорожно вспоминаю, звонила ли маме и если звонила — то о чем рассказывала. Почему-то по телефону не получается говорить ни о чем важном, но каждый разговор все равно заканчивается спазмом в горле.

Мама умеет препарировать горе. Она говорит, что плачущий о потере человек на самом деле жалеет себя, а не ушедшего, — потому что теперь с жизнью придется справляться в одиночку, а это не та мысль, к которой так легко привыкнуть. Мама рассказывает про цветы на подоконниках в опустевшей квартире: с горшками и землей всегда упоенно возился папа, и теперь осиротевшие фикусы чахнут, несмотря на регулярный полив. Я почему-то вспоминаю про белую орхидею, которая по весне выпускала сразу пару длинных стрелок и цвела почти до самой осени, и обреченно выдыхаю через рот. Нос заложен: кажется, реву я уже с четверть часа, хотя почему мне так жалко именно эту орхидею, объяснить не смогу даже под угрозой расстрела. Мама наверняка бы сумела определить причину, и мне, возможно, стало бы легче. Или нет, кто ж его знает, в четвертом-то часу утра…