– В Форест-Лауне. Билли похоронили рядом с ней.
– Ты видела могилу Эвелин?
Ее голос казался очень взволнованным, почти безумным.
– Она была женой Билли? – Я не могла найти другого логического объяснения, почему Билли похоронили рядом с ней.
– Да, была, – прошептала мама, уставившись пустым взглядом на наш родной, белый дом. Морщинки вокруг ее глаз стали заметнее с тех пор, как мы виделись в последний раз. Все говорили, что я похожа на маму. У нас обеих кудрявые волосы и худая фигура. Правда, ее лицо казалось более узким и удлиненным, а в карих глазах блестели крапинки янтаря.
Мне никогда не было суждено стать такой же красивой.
– Он познакомился с ней после нас?
Мама в растерянности повернулась ко мне.
– Ты сказала, что видела ее могилу?
– Я не присматривалась. Но я ни разу не слышала, чтобы о ней кто-то говорил.
– Они поженились еще до того, как родилась ты. Она умерла много лет назад.
– И Билли с тех пор не женился? Не заводил семью?
– Ему была нужна только Эвелин.
– Почему он назвал магазин «Книги Просперо»? Это как-то связано со мной?
В детстве я думала, что «Книги Просперо» назвали в честь меня, как дань уважения моей тезке, словно это место жило и дышало со мной, а когда я уходила, прекращало свое существование.
– Магазинчик открылся еще до твоего рождения.
Ее голос оставался спокойным.
– Выходит, ты назвала меня в честь книжного магазина?
– Я назвала тебя в честь Шекспира.
– Вы с Билли просто случайно выбрали одну и ту же пьесу?
– Это была любимая пьеса Эвелин. – Мама улыбнулась, будто оставив свою печаль. – Как ты думаешь, какой бардак сейчас на кухне, если она с утра оставалась в папином распоряжении?
Мама хлопнула меня по ноге и вышла из машины навстречу яркому, солнечному дню.
Я не отрывала глаз от приближающегося к входной двери силуэта, складывая в голове информацию, которую успела узнать.
У Билли была жена еще до моего рождения.
Ее звали Эвелин Вестон, и она любила «Бурю».
Меня назвали в честь Миранды Шекспира и Миранды Эвелин.
Эвелин Вестон, по всей видимости, любила «Джейн Эйр», и мама наверняка об этом знала. Даже не увидев имя Эвелин на первой странице, она, несомненно, поняла, к чему Билли оставил мне книгу.
И как я раньше не догадалась? Мама что-то скрывала.
– До маминого уровня мне далеко, и не надейся, – предупредил папа, поставив баклажаны с пармезаном в духовку. – Скажешь ей, что ужин почти готов?
Мама сидела на улице. Вооружившись парой больших ножниц, она собирала цветы для стола. Небо горело насыщенным, оранжевым цветом в розовую полоску. Солнце уже ушло за горизонт, оставив свое наследие по всему небу.
– Вечер сегодня амарантовый, – проговорила мама, любуясь небом. – Нет, амарант – не то слово.
– Он скорее карминный. И светло-вишневый, – добавила я.
Благодаря моей маме я могла назвать больше цветов, чем было известно всем моим знакомым, – мастерство, доставшееся от родителя-декоратора. Но в тот момент мне не хотелось говорить о разных оттенках розового и великолепных красках южнокалифорнийских закатов.
– Папа сказал, что ужин почти готов.
Я посмотрела на нее еще раз и задумалась: в какой момент она так изменилась? Когда начала запинаться в разговоре? Когда у нее появилась привычка прикрывать рот во время смеха, красить ногти светло-бежевым лаком вместо красного, а губы – прозрачной гигиенической помадой вместо темно-бордовой? Она все еще слушала Jefferson Airplane и Fleetwood Mac, все еще занималась медитацией по десять минут каждое утро, но, тем не менее, в какой-то момент все ее вещи потускнели до мягких оттенков розового.
Мои родители познакомились в Нью-Йорке, где они вели ту жизнь, которую оставили еще до моего рождения. Маме исполнилось двадцать, она ходила с выпрямленными волосами и носила яркие мини-юбки. Она была вокалисткой Lady Loves, группы из девчонок, постоянно выступающей в клубе на Ист-Виллидж, где папа работал заместителем директора. Когда директор представил их друг другу, мама уставилась на протянутую папой руку так, будто та была измазана в грязи. Следуя за ее взглядом, он осмотрел себя с костюма и галстука до мокасин.
«Мне очень понравилось ваше выступление», – сказал папа, убирая руку.
«Любишь рок?» – спросила мама с презрением, на которое способен лишь двадцатилетний человек.
«Господи, Сьюзи. Этот парень пытается сделать тебе комплимент. Не будь такой стервой», – пробасил директор.
«Иди нахрен, Гарри».
Мама схватила электрогитару и убежала со сцены.
«Не принимай близко к сердцу, – посоветовал директор, повернувшись к моему отцу. – Сьюзи уверена, что ей, как музыканту, нужно время от времени вести себя по-свински».
Но стоило маме заговорить с папой, как он понял, что влюбился.
Каждую пятницу он ходил на концерты Lady Loves. Ему нравилось слушать, как мама поет, нравилось наблюдать за тем, как она забывала, что находится на сцене, забывала о своем колючем образе, и неприветливые черты лица смягчались, а нежный голос зачаровывал.
Выступления сменялись новыми концертами, а отец чувствовал, что мама была совсем молода, и жизнь ее еще не сломила.
В тот вечер, когда мама села за его столик, не произошло ничего особенного. Закончив выступление, она плюхнулась напротив и завязала волосы в хвост. У нее были тонкие, по-девичьи милые черты лица. Она не улыбалась, но папа знал, что ей хотелось.
«Сколько у тебя галстуков?» – небрежно поинтересовалась она.
Данный вопрос сильно его удивил, и он невольно поправил узел. Галстуков у него хранилось столько, что почти каждый из них надевался всего один раз. Никто и никогда не спрашивал папу о его коллекции. Более того, никто этого и не замечал.
«Около двухсот», – признался он.
«В какой ситуации может понадобиться двести галстуков?»
«Ни в какой».
«Тогда зачем тебе столько?»
Папа понятия не имел, какие привести доводы. Его родители и младший брат умерли, когда он учился в университете. Дяди погибли на войне еще до того, как он родился. Бабушки и дедушки скончались много лет назад. У него были друзья детства, приятели с юрфака, знакомые по работе, стабильный поток подружек, но никого, кто дарил бы ему подарки на день рождения и с кем бы он отмечал День благодарения. Поэтому папа покупал себе галстуки каждое Рождество и на каждое повышение, как напоминание, что он может позаботиться о себе сам.
«Было бы странно, если бы у меня валялось двести пар обуви», – наконец, ответил он.
Мама захихикала и убежала паковать вещи вместе с группой.
Стоило папе рассмешить ее, и она тоже поняла, что влюбилась.
Когда я вернулась домой, папа сидел за обеденным столом и пытался сложить льняные салфетки в оригами по маминому идеальному образцу.
– Смотри, – сказала я, забирая у него салфетки. Я показала ему, как сложить их в три длинные полосы, затем подогнуть сначала одну сторону, а потом – другую, чтобы получился ровный конвертик.
– А у тебя так хорошо получается, – усмехнулся папа и ушел на кухню.
Папа копошился в ящиках, роняя и убирая сковородки, а я вытащила телефон и напечатала: «Эвелин Вестон», не зная, что еще можно дописать к этому имени в поисковик. Несколько Эвелин Вестон нашлось на «Линкедине», в «Твиттере» и IMBD. Но нужная мне Эвелин Вестон умерла много лет назад, когда еще не существовало социальных сетей и новостной ленты, так что, по всей видимости, мне предстояло разузнать о ней информацию старым способом: через общение с людьми, а не с гаджетами.
Папа вернулся с двумя деревянными подсвечниками, в которых стояли две чуть изогнутые свечки.
– Оказывается, резьба по дереву – не мое.
С тех пор как папа вышел на пенсию, он пытался найти какое-нибудь хобби, но работать руками у него не особо получалось. Его максимум – поменять лампочку, а все, что сложнее, выполняли специалисты. И вдруг внезапно, в свои шестьдесят с лишним лет, он решил стать ремесленником. Мама предложила записаться на занятия, но папа считал, что ремесленнику суждено быть самоучкой. Поэтому он покупал книги и журналы и смотрел видео на Ютубе. Начал он с кресла-качалки, но затем быстро снизил свои амбиции до деревянного ящика.
– Я показывал книжную полку, которую недавно сделал? Сейчас я ее окрашиваю. Если б не знала, что это я, подумала бы, что мы ее купили.